Евдокия Турова - Спасенье огненное (сборник)

Никакого клеверища на молельной поляне никто не заложил, и поле Надежды скоро затянуло дикой травой. Осенью, когда с огородов потянет горьковатым дымом, подойдите к Вотяцкой горе. Поглядите, они там, во-о-он там, у самого лога, – Надежда и Михаил Александрович. Картошка перед ними выкопана и в мешки сложена. А они на перевернутых ведрах сидят и о чем-то разговаривают. Их век не закончился, а виноватые так и не найдены.

Бежит по улице Садовой узкая дорожка, круто обрываясь к речке.

– Ну, что нового на Садовой? – Таисья присаживается на лавочку к бабе Кате с бабой Тасей.

– Да ничё, – ответствует Катя, – вон Ванька-тюремшик снова пришел, а так боле ничё. Опять болтат свои сказки. Мужики, слышь, какие довольные? Огород-от вспахали, выпили, ну и Ванька тутока, как без его!

С Катиного огорода доносились дружные раскаты хохота – веселились несколько мужиков.

Маленький тощий Ванька-тюремшик был народным поэтом в деревне. Нигде Ваня сроду не робил, тем не менее всегда бывал сыт, пьян и доволен жизнью. Его кормили и поили «сказки» – так он называл свои бойкие и похабные стихотворные сочинения. Тяжелая работа в деревне каждый день: кто-нибудь да огород пашет, или тёс дорожит, или сено возит – мало ли дел. Намахавшись, мужики подносили Ваньке стакан-другой и были согласны до утра гоготать над его сказками.

Баба Поля не раз советовала:

– Ты, Ваня, зашейся! Тогда, может, и жену найдешь. Вон девки-то мои мужиков позашивали – красота. Мужику ведь чё? Только ему одно и надо да еще бутылку водки. Как же с имя с незашитыми жить?

Соседки кивали головами:

– Правильные у Польки девки! Знают, как жить, мужики у их не балуют, хоть и пьющие. Вон зятевья – городские, а все лето из огорода не вылазят, все чё-то робят, как девки скомандуют. И за ребятами своими девки следят: Таньке глазик выправлен, Ваське зубы сдвинули, Кольку в специнтернат для слаборазвитых определили – хороший интернат, с зимним садом.

Что странно, урожая завидного у Польки сроду не бывало. Лук вечно сгнивал, картошка желтела в августе, а помидоры уходили в ботву. Сколько ни горбатились Полькины зятевья, зашитые невольники огорода, земля, хоть тресни, не рожала от их усилий. Однако ни эти неурожаи, ни потомство с кривыми глазиками, зубками и мозгами нимало Полькиных девок не смущали. Они впрямь знали, как надо жить, и могли научить кого угодно. Поля на старости лет была своими дочерьми довольна:

– Хорошо девки живут, хорошо. Робят, все по шубе цигейковой справили, и шапки у их дорогие, норковые.

А если Ванька случаем поинтересуется, каким это ветром надуло девок сроду незамужней Польке, у той, будьте уверены, найдется что сказать:

– Ну дак и чё, бегивала с мужиками вон на угор, мясо-то живое, просит. Я, Ваня, зла на баб не дярживала, даже кода и поругамся. Жизь, чё поделашь. Я, милай, за мертвым замужем. Секретарь поселковский менделеевский мамоньке бумагу такую сделал, свидетельство, чтобы мне паспорт дать, из колхоза уйти. Я ушла, дак и живу вот. А деревня наша помёрла вся в тридцать шестом годе. И мама с тятёй. Жизь, Ваня, жизь така… Зато робила, а ты вот не робишь!

Но к Ванькиным рукам не липла деревенская работа. Сказки возникали из него сами собой, поэта кормила его поэзия, а губили, естественно, женщины.

– Он ведь чё болтат, Ванька-то, – докладывала Катя. – У меня, говорит, от тюрьмы сила мужская возрастат, и меня за это бабы шибко любят. Я и то козу-то пасу, дак вижу: идет-идет баба по улице, шасть – и к Ваньке!

Бабы у Ваньки – исключительно крупные, в теле – впрямь не переводились, и очередной финал его деревенской жизни приближался с неотвратимостью осеннего листопада. Рано или поздно наступал момент, когда дверь Ванькиной избы распахивалась, оттуда с душераздирающими визгами-воплями выскакивала полуголая бабища и, колыхая телом, сыпалась вниз по улице. За ней несся и размахивал топором маленький кривоногий Ванька в черных трусах до колен. Слабогрудому Ване хватало дистанции до ближайшего поворота. Проорет он дурным голосом: «Ой, ты, милочка моя, симячко рассадно, посулила – не дала, али не досадно?» Потом он, закинув топор за тощее плечо, удалялся в свое имение. А визг ухажерки еще долго радовал деревенских собак.

Никто из односельчан в эти разборки не лез, баба Поля с бабой Леной на своей лавочке судили о происходящем спокойно, как о погодной примете: «Опеть Ванька бегат, значит, скоро сядет».

Тюрьма Ваньку не пугала: «Тамока все мои сказки любят: и ребята, и охрана. Напоят-накормят! Хоть от баб отдохну».

…Промчится лето узенькой дорожкой по улице Садовой, свалится в речку золотом осенних листьев. Потом засверкает речка зимним серебром. Простывшего, замерзшего Ваньку увезут в туберкулезную больницу. Насовсем.

– Сгорел Ванька-то, – скажут в народе.

Этого еще никто не знает. На улице Садовой самое начало лета, теплый ветерок доносит с огородов смех и сырой запах свежей пашни. И я как автор не в состоянии отменить печальный конец: сами понимаете – судьба поэта.

В телевизоре ноне шутников – каких хочешь, Ване-похабнику не чета. Кнопочкой щелкни – и отдыхай культурно. И жена довольна. Так? Нет?

– Слышь-ко, Таисья Васильевна, Зойка-та, стерьва-та, свою телушку ноне опеть продавала! Ты видала у ей телушку-то, Тая? У Зойки и старая корова хорошая, на всю деревню одна такая, доит по три ведра, масло Зойка прямо из молока сбиват. Зойка-то сама стерьва стерьвой, а телушка у ей, ничё не скажешь, – загляденье одно, а не телушка.

Годовалая белая телушка у Зойки была и в самом деле одно загляденье. Между коровами ведь тоже бывают просто коровы, а бывают красавицы. Рога у Зойкиной Красули были ровненькие, вымечко круглилось нежно, и даже копыта на ногах блестели, как туфельки. Вся она, большая, без пятнышка белая, со взглядом спокойным и добрым, была, ну прямо, как хорошая деревенская девушка на выданье. Зойка, которой и деньги нужны были сыну на дом, и продавать Красулю до смерти не хотелось, этой телушкой уже свела с ума полдеревни.

– Она, Зойка-то, все решат да перерёшиват: продам не продам, – уж сколь народу с ей торговалося! А ноне сторговалися с Тамаркой из ляги.

– Из какой ляги, Катя? Что за ляга?

– Ты чё, Таисья Васильевна, как не деревенская! Ну, ляга и ляга, лог будто, но такой широкой – ляга! Дак вот, Тамарка из ляги, дом-от у ей вон там, в ляге, стоит. Тамарка-то уж и деньги отдала, и телушку в стадо привела, а туто поругалася с толстой Наташкой, знашь толсту-то Наташку? У ей дом-от на Военной горе, в аккурат над лягой. Наташка в магазине увидела Зойку и говорит: ты чё, мол, Зойка, вовсе задешево телушку продала? Мол, фермер из Карповки вдвое тебе дал бы против Тамарки! Зойка-то прямо из магазина побежала в поскотину, телушку нашла и домой увела. Тамарка бегат-ревет: или, мол, телушку отдай, или деньги. А Зойка отвечат, что, мол, телушку она ей продавать раздумала, а деньги уже отдала своему Витьке на цемент да Гальке на квартиру. Врет, ведь врет стерьва: Гальке она никогда на квартиру не даст! Галька тутока с одним мужиком сошлася, у его квартира в Кизелях. А он возьми, да и попади пьяный под машину. Галька-то думала, что квартира теперя будет ее, под платье подушку подлаживала, будто она беременная, чтобы в сельсовете на ее квартиру-то записали. А туто бывшая законная жена в квартиру приехала, Галька без ничё осталася, пришлося подушку выбросить. Мне Гальку-то не жалко, мне телушку жалко: продержит ее Зойка дома, не обгуляется телушка, чё тогда, только ее на мясо. И ты вот помяни меня, Зойка все лето эту телушку будет продавать, пока Витька-пожарник дом новый не построит!