Евдокия Турова - Спасенье огненное (сборник)

Еще много интересного сообщила бы Катя про Зойку, Гальку, Тамарку из ляги и толстую Наташку, но тут в спокойном течении беседы неожиданно обозначился странный поворот. Из Тасиного дома прискакала ее же внучка Ленка и протараторила, что покупать картошку для посадки придется завтра, а сейчас они с мамой собираются к тете Руми.

– Уж не ураган ли над твоей ямой прошел, тетя Тася, – изумилась Таисья, – семенную картошку покупаешь! А тетя Руми? Имя какое-то нерусское, я и не знаю такую в деревне. Она тебе кто?

Какими-то очень тяжелыми и, быть может, неуместными тут же показались ей собственные вопросы, вполне естественные в своей деревенской бесцеремонности: тут дело обычное – нимало не смущаясь, и выспрашивать, и выкладывать всю подноготную.

– Да, считай, сватья она мне: от чечена Ленка-то у моей Любашки.

Любашка была младшей дочерью тети Таси. Двое старших детей жили за речкой своими домами. В большом двухэтажном Тасином доме жили только сама хозяйка да хромая Любашка со своей нагуляной дочкой Ленкой.

– Вишь ведь, какая она у меня, где тут, думаю, женихов дожидаться. И на тебе! Ей еще и восемнадцати не было – объявляет: мол, есть у меня жених, и он чечен. Мать Пресвятая Богородица, говорю, Любаня, да ты чё, Любаня, и боле ничё сказать не могу. А она только вот это мне сказала и тоже молчит, боле ничё не говорит. И как они с Ахметкой-то этим сошлися, так я и не знаю. Ахметка-то не из богатых, шабашит с отцом на стройках. У их тоже не все торгуют, есть и бедные. И ты подумай, свататься ведь Ахметка-то пришел: будем-де тут у тебя с Любашкой жить. Я его застыдила: ты, мол, обзарился на дом да на мое добро, совесть-то у тебя есть ли, уродинку хромую сумускать! Иди и уходи, мне тебя не надо, зятек нашелся! Ну, он спорить не стал, ушел сразу, а на следующий день украл ведь, гад, Любашку!

– Как это украл?! На коне, что ли, увез?

– Зачем на коне, на автобусе увез, Катя вон их увидела.

– Я козу пасла возле Ванькиного дома, вижу – идут! Ахметка Любашку за руку держит, у его чемодан, у ей тоже чего-то. Да быстро так идут, Любашка еле ковылять успеват. Меня как толкнуло: дак ведь это оне на городской автобус, убегают ведь оне! Я козу к заплоту привязала и – к Таське, несусь-падаю. Та в огороде капусту полеват шлангом. Таська, кричу, Таська, Ахметка твою Любашку украл! Таська кинулась в чем была. Я пошла, у ей воду в шланге выключила, чего зря лить воду-то.

– Бежу я к автостанции – автобус уж пошел, и оне в окне, обоё. Всю деревню за автобусом бежала – ревела, да где догонишь! Через полгода является Любаня, и – пузо на носу. Ленка-то на моих руках все и росла. Чеченка у меня, внучка-то, господи-господи!

– Ну и чё, Тася, ну и чё? Ты, Валя, знашь, ране-то бы пальцем тыкали да страмили всяко, а сейчас сколь в деревне таких, как Ленка! Полно! А Ленка-то девка хорошая, и баская, и толковая. Шесть лет ей, а уже книжки читат. Ты, Тася, лучше про эту зиму расскажи, про квартирантов-то своих!

– Да ладно тебе, Катя! Съехали, в Кизелях теперя, слава Богу, я и избу вон вымыла, чтобы и не пахло имя.

– Избу, что ль, ты зимой сдавала, Тася? Кому это?

– Да какое там сдавала! Зимой родня Ахметкина из Грозного свалилася на мою шею, восьмеро. Двое стариков, да две бабы, да ребят четвёро. Квартиру, мол, у нас разбомбили в Грозном, прими.

– Ага, прими! Ближе, вишь, не нашлось никого. И богаче никого нету, чем Тася-пенсионерка. Хитрые оне, Тая, вот что! У их, будь ты хоть свой, хоть чужой, все за рупь – копеечку. Никто ничё просто так не даст, хоть запросись!

– Свои, мол, Ахметке сказали так: оставляй эту кучумалу у нас, а сам езжай в Чечню и воюй. Это мне Любашка сказывала. А он будто бы воевать не хочет, а своих боится. Вот и выходит, что, окромя меня, и не к кому.

– Телушку она имя за зиму-то скормила, картошку до единой картошинки выгребла, всю мужнину одёжу отдала, ведь восьмеро, зимой, ты подумай.

– Что телушка, вовсе боялась с имя без крыши над головой остаться! Телевизор-от посмотрим вечером, а там все убитые да покалеченные. Господи, твоя воля! Всю ночь меня вот так вот всю трясет и спать не могу. В деревню зимой-то два гроба привезли из Чечни: у Мишки Шмырина Серега погиб, да у толстой Наташки – Леха. Хорошие все ребята. Думаю, ну как напьется кто с горя да и подпалит избу-то со всеми с нами. Или Ленке чё сделают: народ-от знашь какой злой сейчас! А чё, разе их выгонишь: война ведь там, настоящая война! Я, девка, в Отечественную-то войну в Перми на Кировском пороховом заводе робила, на станке точила. Нас, угланов, в сорок третьем годе облавой с милицией по деревням наловили. Я на сеновале спряталася, нашли, за ноги меня стащили и в Пермь увезли. Точу, бывало, а на соседнем участке как чё-то взорвет, только приседай, летят через мою головушку чьи-то руки-ноги. И взрывы, и кровь, и рев, и когда руки-ноги отдельно и головы нет – этого я навидалась. Ой-ёй-ёй!

– Ладно, ты, Тась, про ту войну не поминай, ты скажи, спрашивала ты у етех Зуль… Гуль… ну у Соньки-то с Галькой, у баб-то чеченских, где ихние мужики в эту зиму были?

– Да оне сами не знают, где мужики, чё ты с их спросишь! И своих боятся больше, чем нас, и по-русски плохо.

– Ты слышала? По-русски плохо! Как у русского чё выпросить – русский знают, а чуть чё – сразу по-русски плохо! Шибко оне хитрые, вот чё! Удивляюся я тебе, Тася! Любашку оне от себя выжили. Вот сгори у тебя случаем дом, оне тебя к себе приняли бы? Ну до войны еще, когда жили-то в Грозном? А ты имя – все!

Возразить было нечего. Всем троим было очевидно, что при таком раскладе никто Тасю в Грозном и на порог на пустил бы. Тася только махнула на Катю рукой, тяжело поднялась и молча ушла в дом.

– Шибко она свое добро-то жалеет, и телушку, и картошку. Она ведь скупая, Таська-та, всю жизнь, всю жизнь кажду копеечку выжимала. У ей корова-та старая, она хотела нонче телушку запускать, тоже хорошая телушка-та была. А счас где она таку телушку купит! И Таська-та, говорю тебе, шибко все жалеет, да только Любашку ей жальче. Хлебнула она с этой Любашкой, вишь, она какая у ей уродинка, да угрюмая, да сердитая. Мужик-от у ей, у Таськи-то, говорят, из-за Любашки и задохся.

– Дядя Костя? Я маленькая была тогда, не знаю ничего.

– Да я сама плохо знаю. Тася-та и мне не больно чё скажет, рукой вот эдак махнет и уйдет, если чё спросишь. У ей этот Костя, Любашкин-от отец, уж второй муж, она чё-то рано овдовела, с двумя ребятами от первого осталася. Костя-то был моложе ее, из армии пришел и женился, привез ее вроде из Менделеева. Такой был мужик хороший, Костя-то, уж теперя и нету таких. Пока молодой-от был, так и не пил, все шабашил, все строил. Шибко для Таси старался. Дом-от, вишь, у их какой, со всем хозяйством. Машину купил, «Жигули», гараж каменный по ставил – уж, куда богаче-то жить, сама посуди! И вот чё на его нашло, в гараже-то в етом закрылся и от машины задохся.