Константин Кропоткин - … и просто богиня (сборник)

Ей – анилиново-яркой – хотелось выглядеть куклой. Она не без изящества отыгрывала свое желание, помогая себе ломкими движениями загорелых рук, покачиваниями головы и высокой белокурой прически. Когда подбиралась к концу оперного сочинения, голос ее нырял на неглубокую глубину, она умолкала резко, словно завод в узком теле иссяк.

Это было заводное меццо-сопрано. И ни единой секунды на концерте я не скучал, потому что певица со всем возможным старанием предлагала не принимать себя всерьез, и, увидев вытаращенные глаза ее, можно было смешливо вытаращиться в ответ или, глядя в широко раскрытый рот, подумать запросто: «А можно ли певицам удалять гланды?»

Мне понравилось. К тому же в антракте снова подавали вино из погребов Маркиза. Игривая вычурность места дополнялась временем суток: плыла южная, густая, как чернила, ночь, и крупные светлые мотыли плясали вокруг развешанных по стенам фонарей (старинных, естественно).

А в понедельник поехали в Вольтерру, чуть подальше от нашего дома. То же тосканское Средневековье, только гора выше, и на вершине ее не замок, где всего тридцать шесть жителей, как в Кверчето, а целый город: там самая старая площадь Италии, там в сводчатых небольших помещениях магазинчики с поделками из матового алебастра, из оливкового дерева, из цветных камушков.

И там тоже пела певица.

Другая.

На клоунессу она не походила – она ею была. Залихватски надетая набекрень шляпа из черного фетра на черных жестких кудрях. Боа из трепещущих лиловых перьев вокруг шеи. Черные стрелки в углах прищуренных черных же глаз, придающие лицу выражение несколько хищное (во всяком случае, отчетливо кошачье). Разбитые ботинки, незашнурованные, декларирующие неуместность своего союза с узким в талии, цветочного силуэта зеленым платьем, чуть блеклом из-за дорожной пыли.

А пела она у стены каменного дома, в ледяной его тени, отсекавшей большой кусок узкой улицы, в этот жаркий день щедро залитой золотом солнца. Певица стояла в полутьме у микрофона, притоптывала башмаками: она пела, а ей подпевал музыкальный какой-то аппарат, тоже, как и она, хлебнувший пыли. Иногда она кивала ему или, понажимав ногами педали, меняла звук – впрочем, то могла быть всего лишь игра на зрителя, суета, служащая напоминанием о трудностях уличного артиста, который себе и жрец, и жнец: а-ля «подайте денежку». Чемоданчик перед ней раззявил свою плетеную пасть: внутри были пластинки, медяки и написанное на итальянском предложение класть медяки и брать пластинки.

Она была изящна. Ее фигура была из тех, глядя на которые жаль, если одеты они как попало, без почтения к точным и тонким линиям груди, талии, бедер.

Она была молода. Или просто так загорела, что изъянов кожи не замечалось, и только цельность свою она предъявляла миру, многолико обступившему ее, но державшемуся на почтительном расстоянии. Люди гуляли по старому городу, следовали туристическим условным рефлексам, рассматривали притиснутые друг к другу темные дома – и замирали, удивленные неуместной для уличного жанра терпкой силой женского голоса.

Она была красива, что было видно и вопреки клоунскому наряду. А прекрасна была – потому что пела. И мне не надо прятать в словах раздражение, или неприязнь, или насмешку, как в случае с пронзительной меццо-женщиной, описанной несколькими абзацами выше.

Она пела. У нее был хрипловатый голос, прокуренный словно и словно землистый, как (здесь должна быть метафора из локальных) тосканское вино, с особой его глубиной, уверенной правильностью, вольготностью вещества, существующего без запретов, без преград, на свободе, стесненного только обстоятельствами естественными, такими, как солнце, влажность воздуха и температурные перепады.

Она была, наверное, не совсем в себе: странно щурилась на свет, и жесты ее грешили неточностями. Она пела и стреляла глазами вслед проходящим: услышали ли? поняли? кинули денежку?

Я кинул. Пластинку взял. Зачем с таким голосом, с внешностью такой стоять на улице, как будто нет сцен лучше и больше?

Мы ушли пить кофе возле городской стены и, когда уже и с коржиками было покончено, увидели ее снова: она прошла мимо, перед собой толкая тачку, в которую было составлено ее музыкальное имущество – усилитель, электрическое пианино, гитара, мандолина, микрофон и проводов черный клубок. Она загребала слегка ногами – а как еще ходить, если ботинки разбиты и не зашнурованы? Она шла куда-то вниз, к желтым холмам, – наверное, в сторону парковки, к машине, может быть. И мне не надо придумывать, что шла она в солнце: вечерело, и впереди постепенно расплеталось солнечное полотно.

Пластинку ее заслушали до дыр. Nefertiti in the kitchen . «Кухонная Нефертити».

Прекрасно и жаль. Жаль – и прекрасно.

Моя мама очень расстраивается, если я пишу о грустном, ей чудится грустное даже там, где прописывал я, например, отчаянную радость. Как и все матери, она бывает тревожна без нужды, готова утешать, даже если записки свои я пишу, как сейчас, сидя на берегу итальянского горного озера, а не в Сибири, у окна с видом на трамвай, где она меня читает. Не спрашивайте меня, почему я не могу изменить жизнь своей матери к лучшему, – ответ будет длинным, многосоставным, а я хочу написать что-то оптимистичное безусловно. Например, о женщине, которая такая же маленькая, как и моя мать, и с упрямством невыразимым бороздит пространство и время.

Ленгиза.

Хотел дать ей другое имя и даже поискал в Интернете, какие бывают татарские имена (оказалось, душистейшие бывают имена: Айсылу – «красивая, как месяц», Тансылу – «прекрасная, как утренняя заря», а еще Ляйсан, Алия, Калима, Миляуша), но в уме я все равно называю ее Ленгиза и боюсь сбиться, а заодно сбить с толку и читателя – невоображаемого на этот раз, конкретного. Мама, прочти, пусть тебе будет радостно: я сижу на берегу итальянского озера и тешусь иллюзией, что жизнь прекрасна и такой будет всегда, и будет плескаться у ног чистая вода, и будет небо казаться выгнутой в бесконечность синевой, и всегда будут эти нескончамые «и», которые я люблю нанизывать, одно за другим, убеждая (кого?), что бытие текуче, оно безразрывно – и длится, счастливо тянется тихий синий свод.

Ленгиза.

Она терпеть меня не может, а я с удовольствием ее разглядываю.

– Ну, расскажи-расскажи! – требовал я от Ленгизы совсем недавно; мы сидели у художников, в мастерской, среди голых женщин и лошадей, пили шампанское и чай, ели рыночные пирожки с яблоками. – У меня есть две истории, я их все время рассказываю, всем уже надоел, мне нужна какая-нибудь новая. Расскажи, ну?!

Мне было весело, а Ленгиза, по обыкновению не терпя дуэтов, отвечала невнятно: не видела она ничего смешного в том, что к принцессам вхожа и с принцами на короткой ноге.