Константин Кропоткин - … и просто богиня (сборник)

Не пренебрег – что, в сущности, ерунда, но неприятная.

Я – из отличников, привык быть хорошим.

Я спустился вниз, вышел наружу на булыжную мостовую и, глядя на последний этаж, где в окнах моего жилья отражались облака, позвонил уборщице, у которой имелся запасной ключ.

– Буду ждать вас в ресторане. Он рядом. Называется «Grossenwahn», – сказал я.

Она пообещала прийти как можно скорей.

– Ай, – сказал я уже в ресторане. – Привет!

И подумал: «Это вы?»

Вот не поддельное, а самое настоящее начало моей комичной истории.

Я не сразу узнал ее. Вначале только разглядел знакомость лица и лишь потом – подсев к ней за круглый стол из светлого дерева, под лампу с абажуром из выцветшей, некогда синей ткани, – сообразил, где впервые увидел эту статную молодую женщину с длинными черными локонами, с загорелым (от природы смуглым?) лицом, с чертами лица сюрреально правильными, с тонкой длинной переносицей, с прозрачными глазами-озерами, со ртом чувственным, изогнутым лукавым алым татарским луком.

С глазами бледными и с красным ртом.

– Привет! – ответила она, словно тоже узнавая, пока я привинчивал к исключительной красоте ее и место нашей первой встречи, и время, и обстоятельства.

Она раздвинула в каравай загорелое свое лицо – улыбнулась, из вампа превращаясь в ласковую молочницу.

Она была в черном платье, а длинная шея ее в вырезе-лодочке выглядела горделиво, как мачта.

– Вы тоже здесь? – спросил я. Она кивком подтвердила и без того очевидное. – Ждете? – Стол ее (и уже наш) был еще пуст: только синий стакан с кругляшом аллюминия, бывшей свечкой, выгоревшей до дна.

– Уже давно жду. – Сказав жалобно, она посмотрела в сторону барной стойки, на кухонную дверь, которая все время то открывалась, то закрывалась – ходила ходуном.

– Много народу, – сказал я. – Но если хотите, я попрошу, чтобы вам побыстрей подали. Я здесь часто бываю. Живу недалеко. Меня знают уже.

– Нет, не надо. – Мое предложение ей понравилось, я и сам ей понравился – у таких женщин два регистра: выключено-холодно, тепло-включено. Шалтай-болтай.

Я узнал ее. Надеюсь, она оказалась достаточно ненаблюдательна, чтоб не суметь распознать, как чужак в зелено-коричневом, с клоунским немного ртом, вздрагивает, вдруг понимая, где виделись, каким образом знакомы.

– Петер! – сказал я громко, поймав взгляд самого лысого из официантов, с головой совсем безволосой, гладкой, маслом будто натертой; он – я знал – заведением владеет, именно благодаря нему все здесь так ловко вертится.

Назвать псевдофранцузский ресторан в центре Франкфурта «Grossenwahn» – «Мания величия» – это было его идеей.

Пожилой, обтянутый темной, словно выдубленной кожей, Петер посмотрел на меня своими бледно-голубыми глазами, опушенными ресницами неизбывной черноты.

– При-иве-ет! Хал-ло! – выдохнул он несколько искусственно, трепыхнувшись просторной клетчатой рубахой на жестком, худом теле, о котором я думаю как об узловатом сучке.

Щелкать пальцами он не стал, кивать коллегам тоже, но еда для красотки прибыла быстро, мое пиво тоже ждать себя не заставило, да и сам Петер присел ненадолго рядом, косясь на молодую женщину не без интереса. Что подумал, понять по его иссушенному лицу было невозможно. Гримаса виноватой радости часто встречается у стариков. В особенности у иностранных.

– А я дверь захлопнул, – сказал я, – без ключа.

Петер смешливо сверкнул глазами:

– И что теперь?

– Можно, я у тебя в кухне переночую?

Засмеялся:

– Давай.

– За ночлег отплачу натурой.

– Это как?

– Посуду помою.

– Это ты-то? – На тощей смуглой шее дернулся кадык. – Посуду?

– Ну, или полы, – сказал я. – Я работал уборщиком. – И засмеялся, давая понять, что шучу.

Петер улыбнулся не без облегчения. Чужие проблемы ему ни к чему. А кому дело-то до чужих? Болтовня все, треп, ерунда. Встретились, спросили, как дела, разошлись, тут же забыв.

И она – смешно – меня не вспомнила.

Петер сообщил, что все его три дочки – страшные дуры: младшая в школе плохие оценки получает, старшая хочет устроить себе затяжные бездельные wanderjahre [4], у средней тоже ветер в голове.

– И кому всё? – Петер развел в стороны длинные обезьяньи ладони. – Кто работать будет? – сказал он, но не всерьез, сморщившись в улыбке, показывая, что и этот вопрос – всего лишь риторика. Образуется как-то, и в этом он, разумеется, прав.

Меня не сильно волновала близость молодой красивой женщины, хотя должна была бы; я был вежлив, испуская ровно столько добросердечия, сколько принято на людях с людьми условно знакомыми, хотя было время, когда я с оторопью спрашивал себя: могут ли красавицы быть такими? Неужели могут?

– Ты теперь редко заходишь, – сказал Петер, вспомнив, должно быть, о роли рачительного ресторатора, заботящегося о stammkunden [5]. Дрогнули его длинные, девочковые совсем ресницы (зачем отцу семейства эта избыточная красота?).

– Я теперь только приезжаю сюда, а живу в основном в Москве.

– О! – издал он громкий округлый звук. – Холодно!

– Грязно, – сказал я. – В Москве очень грязно.

– Kak dela? – проговорила она, улыбнувшись.

– Ты говоришь по-русски? – тоже с улыбкой спросил на немецком, так вернее.

– Мы в школе учили, – ответила она; теперь я заметил сильный славянский акцент, раскатистый, словно во рту камни.

– Ты откуда?

– Я из Софии.

– Здорово, – сказал я.

Пожала плечами.

– Мы только что познакомились, – сказал я, обращаясь к Петеру.

– София – это столица Болгарии? – спросил он.

– Да. – Какие же белые бывают зубы, как будто из снега вылеплены. Да и вся она исключительно хороша. Сдобная, большая, изгибистая.

– Никогда не был в Болгарии, – заметил я.

– И не надо, – сказала она.

– Почему?

– Разруха.

– По сей день разруха?

– Да. – И завились, ожили черные змеи волос.

– Смешно. – Смешок у меня получился хрюкающий; она посмотрела вопросительно. – Завтра в Берлин уезжаю, – пояснил я. – Было бы смешно, если б я завтра ключ забыл. Без чемодана, без всего. Представляете?

– Ха-ха, – произнес Петер, вставая, чувствуя, что хозяйские обязанности его исполнены.

Он вопросительно посмотрел на меня, желая узнать, наверное, нет ли у меня новых пожеланий. У меня их не было, я хотел только выпить пива, подождать, когда придет уборщица. Петер удалился.

– У меня тоже так было, – сказала она. – Пошла в подвал, а сама в халате. Хорошо Драган пришел. Сидела бы как дура.

– Он и сюда придет?

– Не придет.

Я подумал: кого из них, из тех, кто пинал меня ночью на улице, зовут Драган? Самого большого? Того темного увальня? Или юркого, на гиену похожего, который спросил меня, откуда я иду, такой красивый и веселый, спросил и, получив ответ тоже веселый, свистом призвал своих друзей, затем с гоготанием сбивших меня с ног, пинавших не изо всех сил, а просто потому, что хотелось поглумиться, а с ними была красавица барышня, ради которой, может быть, и устроили они этот спектакль, они показали ей, что они – банда, что сильны они, хороши, конкурентоспособны, и, до того как упасть на асфальт, сжавшись в комок, успел я подумать, что и красавицы бывают жестоки – они даже более жестоки, чем исполнители их невысказанной воли, это им показывают свою силу самцы, это они соглашаются видеть, как толпа парней валит случайного прохожего, вина которого в том лишь, что он просто шел мимо.