Владислав Кетат - Дети иллюзий

Че трагически вздыхает:

– Ладно, пошли. Берегите головы.

Дон Москито, как самый длинный, идёт первым. Я просовываюсь следом и оказываюсь в квадратном тамбуре, который заканчивается лестницей в темноту.

– А там что? – Дон Москито указывает пальцем на лестницу. – Кукольный театр?

– Нет, человеческий, – отвечает Че. – Подниметесь до конца, займёте позицию.

Я киваю:

– Что-нибудь ещё?

– Ничего. Наслаждайтесь. Вот, возьмите ключ. Если вдруг спросят, кто такие, скажите, от меня. «Светики» на подмену.

– Кто-кто? – спрашивает Дон Москито.

– Осветители.

– Понятно.

– Ладно, мне пора, у меня сложный грим, – Че салютует нам двумя пальцами и исчезает за дверью, через которую мы попали в тамбур.

Путь к отступлению закрыт. Я вздыхаю, ещё раз смотрю на закрытую дверь и начинаю подниматься по ступенькам вслед за лакированными туфлями Дона Москито.

Лестница приводит нас в небольшую ложу, расположенную под огромными осветительными приборами. Ложа совсем маленькая, на одного, максимум на двух человек. Перегибаюсь через деревянный бортик и сквозь натянутую металлическую сетку далеко внизу вижу ряды не занятых зрителями кресел. Высоты я никогда не боялся, но отсюда смотреть вниз, честно говоря, страшновато – непроизвольно отступаю на полшага назад. А вот моему спутнику, похоже, здесь нравится: переломившись пополам, как охотничье ружьё, он свешивается вниз и мечтательно произносит:

– Люблю смотреть на всё с высоты. Сверху всё кажется по-другому.

– Это потому, что ты длинный.

– Что есть, то есть, – соглашается он.

Осмотревшись вокруг, соображаю, что поспешил классифицировать то, куда нас занесло, как ложу. Скорее всего, это техническая площадка для обслуживания этих самых осветительных приборов. Кресел тут нет, но есть два щедро заляпанных белой краской стула. Предварительно проверив рукой, что ничего не мажется, сажусь.

– Не, я садиться не буду, – говорит Дон Москито, – штаны жалко.

И тут он достаёт из внутреннего кармана маленький серый с красными окулярами бинокль.

– Да ты, я смотрю, подготовился! – говорю я восхищённо. – Дай позырить!

Дон Москито вкладывает мне в руку холодную «игрушку».

– Смотри, только не урони, это чужой.

Вся сцена большого зала, того самого, который вмещает 1100 зрителей, с нашей площадки отлично просматривается даже без оптики, а уж в десятикратный бинокль и подавно. Без труда я рассматриваю заштопанные дыры в занавесе, дефекты покрытия сцены и какие-то неприятного вида не до конца оттёртые пятна на полу.

– Да, позиция что надо, – говорю я, отрываясь от окуляров, – Че просто молодец. Всё для друзей.

– Знал бы ты, сколько баб он сюда переводил, – устало отзывается Дон Москито.

Зал заполняется медленно, но верно. К моменту, когда в помещение начинает затекать темнота, свободных мест уже нет. Дон Москито устал стоять и опускается-таки на стул, подложив под пятую точку программки – свою и мою.

Действие начинается, как и должно – с разговора на Патриарших. Две половины занавеса разъезжаются, и мы видим засаженную искусственными липами пустую аллею, фанерную будку «Пиво и воды», небольшой кусочек бутафорского ограждения и, несомненно, настоящий металлический турникет. Вдали угадывается нарисованный пруд. Освещение на сцене таково, что создаётся полное ощущение жаркого майского вечера.

– Лихо, – тихо говорит Дон Москито, – посмотрим, что будет дальше.

Из левой кулисы появляются обсуждающие известную проблему Берлиоз с Бездомным, неспешным шагом подходят к ларьку, выпивают «абрикосовой» и направляются к скамейке. Садятся.

– Нет ни одной восточной религии, – высоким до визглявости голосом начинает Берлиоз, – в которой, как правило, непорочная дева не произвела бы на свет бога…

Навожу на актёров оптику. Берлиоз оказывается совсем пожилым дядькой с лицом, покрытым толстым слоем сценической «штукатурки», сквозь которую проступает неровная щетина; Бездомный – неестественно рыжим (наверняка в парике) парнем лет двадцати пяти, похожим на уголовника. Несмотря на близость образов к оригиналу, оба мне почему-то не нравятся, о чём я и сообщаю Дону Москито.

– А мне так ничего, особенно рыжий, – отвечает тот.

Через минуту из правой кулисы на сцену тяжеловатой походкой жалует Воланд.

А вот этот хорош: в точности такой, как у автора – высокого роста, в сером костюме, серых туфлях и сером берете, с чёрной тростью под мышкой. Взяв его в прицел, я различаю венчающую трость голову пуделя, разноцветные глаза и даже блеск коронок во рту.

Воланд садится на свободную лавочку, затем поднимается и подходит к Берлиозу с Бездомным.

– Извините меня, пожалуйста, – говорит он с чудным акцентом, – что я, не будучи знаком, позволяю себе…

Ещё до начала спектакля мне было интересно, каким образом действие перенесётся с Патриарших в Иудею. Я наивно думал, что в зале на короткое время выключат свет, а шустрые рабочие сцены быстренько соорудят новые декорации, но всё выходит гораздо проще, а точнее сказать, сложнее. Проблема смены места действия решается при помощи разрекламированного на стенде перед входом в театр огромного вращающегося круга. Декорации размещаются на сём кругу так, что при его повороте на определённый угол новая картина полностью сменяется предыдущей; остальные же при этом затеняются и становятся совершенно не видны.

– Всё просто: в белом плаще… – произносит Воланд, и вместо старой Москвы я и все зрители в зале видят интерьер дворца Ирода Великого.

Крупный, лысый, с тяжёлым выступающим вперёд лбом Пилат мне нравится – хочется верить, что вот сидит пятый прокуратор Иудеи, всадник «Золотое копье», такой же настоящий, как и огромный мраморный дог, лежащий рядом. Видимо, чтобы показать, что он живой, дог пару раз порывается встать и направиться куда-нибудь по своим собачьим делам, но оба раза его останавливает прокураторский рывок за ошейник.

Когда пред ясные очи Пилата приводят Иешуа – маленького тщедушного паренька в лохмотьях – в зале раздаются энергичные хлопки. Смотрю на того в бинокль, но его узкое вытянутое лицо оказывается мне совершенно незнакомо.

– Товарищ из сериалов, – шепчет мне на ухо Дон Москито, – только фамилию забыл.

Переведя взгляд на конвой, я узнаю знакомую фигуру рядом с Марком Крысобоем.

– А вот и наши, – говорю я, – слева от Крысобоя.

Передаю бинокль Дону Москито. Тот возбуждённо хватает оптику и встаёт:

– О, давай, заценим Серёжу…

Че стоит, широко расставив ноги, держа в левой руке прямоугольный щит, из центра которого к углам расходились четыре изломанные молнии, а в правой – длинное копье. Голова его, как и у остальных легионеров, почему-то слегка опущена, будто они все в чём-то виноваты. Когда Иешуа рассказывает Пилату про Иуду из Кириафа, Че чуть поднимает голову и, как мне кажется, смотрит в нашу сторону. Разумеется, мы начинаем махать ему руками в ответ, после чего его голова опускается, и до конца картины он на нас больше не смотрит.