Владислав Кетат - Дети иллюзий

На сцене появляется женщина небольшого роста, в коротком сером пальто и красной косынке на голове. Из-под косынки выглядывают черные, как смоль волосы, из-под пальто – узкая чёрная юбка; на ногах высокие ботинки на шнуровке, в зубах папироса. Женщина подходит к паре со стороны поэта. На её лице улыбка превосходства.

Женщина кажется мне знакомой, но я никак не могу вспомнить, где её видел. Мешает толстенный слой грима, покрывающий лицо и густые чёрные тени вокруг глаз.

– Тебе она никого не напоминает? – тихо спрашиваю я Татьяну.

– Не-е-ет, – отвечает она, – первый раз в жизни вижу.

Неожиданно, словно чёртик из коробки, между актрисой, изображающей Лилю, и манекенно неподвижным Маяковским, возникает Дон Москито.

– У Вероники было Настоящее, – говорит он, почему-то улыбаясь. – Муж. Который делал вид, что слеп. И глуп. Веронике всё сложнее было убеждать себя и в том и в другом.

Из правой кулисы выходит высокий гражданин с расчёсанными на прямой пробор пшеничными волосами. С хорошо поставленной грустью взирает он на спутницу поэта, а затем, как и все, замирает.

– Яншин, – комментирует Татьяна, – несчастный мужик.

– Угу, – киваю я в ответ.

Дон Москито продолжает:

– У Владимира были слова. Много слов. Он менял их на деньги – советские рубли – на которые потом покупал той, что украла его душу, машины и шубы, а себе время, чтобы придумать слова, которые потом можно будет опять обменять на деньги.

Услышав это, Лиля оживает. Она начинает ходить по сцене и по очереди срывать подвешенные над ней картонки с изображениями предметов, начиная с машины. Как только картонкам становится тесно у неё в руках, к ней подскакивает коротко стриженый мужчина с усами и в старомодных очках.

– Прошу любить и жаловать, – шепчет мне Татьяна, – Осип Меерович Брик собственной персоной.

– Спешу тебе напомнить, – шепчу я в ответ, – что эту пьесу написал я.

Татьяна прыскает в кулачок и легонько похлопывает меня по коленке. Осип Меерович в это время забирает у Лили награбленное и так же торопливо, как и пришёл, исчезает за кулисами.

Послав тому эффектный воздушный поцелуй, Дон Москито подходит к Веронике сзади и легонько обнимает за плечи.

– Ещё у Вероники был Театр, – говорит он с грустью, – место, где врут. Где каждый делает вид, будто он не тот, кто он есть. Веронике нравилось быть не собой. Нет, не так: она любила быть не собой. Очень. Поэтому она любила Театр, а Театр любил её. У Вероники был выбор: человек или каменный сарай со сценой и вешалкой…

Дон Москито делает на сцене эффектное па и оказывается рядом с Че:

– …а у Владимира выбора не было. Людям его ремесла полагается уходить первыми, но они не всегда знают, когда именно. «Что же меня здесь держит?» – спрашивал он себя, когда оставался один в комнате в три квадратных сажени. И каждый раз слышал один и тот же ответ: «Вероника». Он любил её сильнее, чем ту, что украла у него душу. И когда на Москву налетел его тридцать седьмой апрель, Владимир понял, что тянуть дальше некуда.

Раздаётся барабанная дробь, и на сцене гаснет свет. Должно быть, это означает окончание картины.

– Слушай, а ничего так, – слышу я слева мужской голос.

Не успеваю я с облегчением выдохнуть, как с другой стороны доносится:

– Чё-то хрень какая-то…

Татьяна в темноте берёт меня за руку, собираясь таким образом меня успокоить или подбодрить, но без толку – я взвинчен до предела.

Свет на сцене загорается медленно, как осенний рассвет. Теперь действующих лиц всего двое – Лиля и Вероника. Они стоят друг к другу лицом в одинаковых позах – чуть подавшись вперёд и уперев руки в боки. Словно продолжая начатый ранее разговор, Вероника начинает:

– Володя устал! Двадцать лет он штампует строку за строкой… Скажите мне, Лиля, когда ж он… когда же Володя уйдёт на покой?

Лиля в ответ хохочет, запрокинув голову назад.

– Покой? Рассмешили! Аж закололо в бок… Гении не уходят на пенсию! Гении – сразу в гроб!

– Боже мой, в гроб! Ему – тридцать шесть! Известен, талантлив, и денег не счесть!

– Талантлив, не спорю, но дело не в этом. Нельзя до седин называться поэтом! Он вышел в тираж, он лежалый товар!

– Ответите, Лиля, вы мне за базар!

С этими словами Вероника бросается на обидчицу, но у той в руке непонятно откуда появляется шпага. Лихо, будто всю жизнь этим занималась, прочерчивает она ею в воздухе знак Зорро. Вероника отскакивает в сторону, выхватывая (тоже из ниоткуда) здоровенный топор, который, возможно, является не только оружием, но и метафорой (коню понятно, кто здесь старуха).

– Да я заколю тебя, дрянь, как жука! – кричит Лиля.

Лиля корчит издевательскую гримасу:

– Рука, извините, у вас коротка!

Тут раздаются звуки канкана, и обе женщины начинают истово скакать по сцене, периодически изображая бутафорское фехтование. По залу прокатывается рокот, а мне становится дурно. Я уже готов первым экспрессом отправиться в обморок.

– Я ничего такого не писал! – из последних сил говорю я Татьяне, – клянусь!

– Знаю, – отзывается она, – знаю, не волнуйся.

Битва продолжается. В самый её разгар сверху на лонже спускается Дон Москито. По-прежнему во всём белом.

– Море волнуется раз, – ласково произносит он, – море волнуется два, море волнуется три! Фигура мегеры на месте замри!

Женщины замирают в тех позах, в которых их застало его появление. Свет гаснет также медленно, как и зажёгся. На этот раз зал реагирует аплодисментами.

– Я уже ничего не понимаю, – в сердцах говорю я.

В ответ Татьяна ласково похлопывает меня по руке.

– Вероника пришла к нему последний раз четырнадцатого. Утром, – начинает следующую картину Дон Москито. – Владимир кричал. Он хотел, чтобы она осталась. Здесь. С ним. Навсегда. Но Вероника ушла. На репетицию.

Стоящие неподвижно по обе стороны от него актёры пробуждаются, словно ото сна, и удивлённо смотрят друг на друга.

– Что же, вы не проводите меня? – спрашивает Вероника Че.

– Нет, девочка, иди одна… – отвечает он. – Будь за меня спокойна.

Свою первую, и как скоро выясняется, последнюю реплику Че произносит настолько убедительно, что мне хочется встать и крикнуть: «Браво!» Меня пронзает мысль, что способность так произносить самые простые фразы и отличает лицедеев от банщиков.

Вероника уходит за кулисы, а Че вглубь сцены, и исчезает в темноте. На его месте в луче прожектора появляется Дон Москито с водевильной тростью в одной руке и цилиндром в другой.

– А дальше всё было вот как, – заявляет он, снимая с верёвки пистолет, – Владимир взял «маузер» в левую руку. Переложил в правую. Приставил дуло к тому месту, за которым стучало…

Дон Москито направляет оружие на висящее под самым потолком сердце.