Владислав Кетат - Дети иллюзий

В ответ мой друг молчит с задумчивым выражением лица. Со стороны кажется, будто он производит в уме какие-то сложные вычисления.

– Насколько я понимаю режиссёрский замысел, – продолжаю я, – их непременно должно быть больше одной, так как они должны символизировать прошлых женщин поэта. Лучше, чтобы их было штучки три-четыре, а лучше всего, пять…

Панк Петров продолжает молчать. Неожиданно задумчивость на его лице обращается злобой.

– Знаете что, – говорит он тихо, – а я не дам вам ни одной.

Мы с Татьяной смотрим сначала друг на друга, а потом на него с нескрываемым удивлением.

– То есть как, не дашь? – первым подаю голос я.

Олег отводит взгляд:

– А вот так, не дам. Не нравится мне эта ваша идея, равно как и личность, вокруг которой весь сыр-бор.

– Это ты из мести делаешь, или как?

Олег делает пару маленьких шажков назад, будто боится, что я его ударю.

– Или как. Я не хочу, чтобы моё творчество имело хоть какое-нибудь отношение к человеку с мокрой, как Титаник, репутацией.

– Это ты кого имеешь в виду?

– Не тебя. Одного застрелившегося поэта, который точно знал, что такое хорошо и что такое плохо.

– Дело только в этом? – осторожно интересуется Татьяна.

Олег сосредоточенно шмыгает носом, а после шумно сплёвывает в кусты:

– Не только. Я поговорил на эту тему со своим духовником, и он посоветовал мне этого не делать.

Вот от этой его фразы я натурально выпадаю в осадок. Вы только вслушайтесь: «Посоветовался с моим духовником»! С ума можно сойти.

– Послушай, а твой духовник, часом, не отец Матвей? – ещё с большей осторожностью, чем прежде, спрашивает Татьяна.

– Нет, – отвечает Олег, которому объяснение даётся, как мне кажется, с большим трудом, – это другой человек, но он тоже духовного звания.

Мы с Татьяной стоим на платформе «Правда». Около небольшого домика, в котором располагается касса, стоят двое военнослужащих срочной службы с одной бутылкой пива на двоих, мамаша с ребёнком – девочкой лет шести – и две неопределимого возраста старушенции с колясками. Больше на платформе нет никого.

– Странно, – без выражения произносит Татьяна.

– Не то слово, – отзываюсь я.

– Что будешь делать?

Если бы она знала, сколько раз за то время, пока мы тут стоим, я задавал этот вопрос себе сам!

– Если ты про декорации, то не знаю, – говорю я. – А если про Олега, то, ума не приложу.

– Содержательно, – качает головой Татьяна, – ничего не скажешь.

Какое-то время проходит в молчании. Военнослужащие допивают пиво, девочка успевает два раза упасть и один раз получить по заднице, а бабки – обсудить повышение цен на основные продукты питания.

– У тебя пьеса с собой? – неожиданно спрашивает Татьяна.

– С собой, – отвечаю я удивлённо, – а что?

– Дай, пожалуйста, хочу ещё раз перечитать. Кстати, долго ещё нам ждать зелёного счастья?

Достаю из сумки скреплённые «крокодилом» листы и отдаю Татьяне.

– Да уже должна быть…

Будто ждавшая моих слов, из-за леса подаёт голос невидимая пока электричка.

Произошедшее совершенно не укладывается у меня в голове. С Татьяной, кажется, происходит нечто подобное. Она делает вид, что внимательно читает мою писанину, но сама, по-моему, думает совсем о другом. Давно я не видел её такой рассеянной.

– Ты только не обижайся, но то, что ты написал, не пьеса, а рассказ, – говорит она. – Хороший, но рассказ.

– И что?

Татьяна пожимает плечами:

– Ничего. Отдам Аньке всё, как есть, пусть сама разбирается.

– Как думаешь, это можно поставить на сцене?

Татьяна вновь пожимает плечами, но теперь в её жесте гораздо больше равнодушия, чем прежде:

– Ну, если по «Повести о настоящем человеке» оперу поставили… Ты свою задачу выполнил, пусть теперь чета Гумилёвых отдувается.

«И то верно, – думаю я, про себя усмехнувшись, – чего я вообще дёргаюсь…»

За окном становится меньше зелени. Начинают мелькать индустриальные пейзажи.

– Подъезжаем? – спрашивает Татьяна.

– Нет, это только «Мытищи», ещё полчаса трястись, – отвечаю я, поглаживая её по руке. – И всё-таки я не понимаю, что такое случилось с Олегом, хоть ты тресни!

Татьяна тяжело вздыхает:

– Просто он изменился. Это часто происходит с людьми в нашем с тобой возрасте. Бывает, правда, что они останавливаются в своём развитии на уровне седьмого класса школы, но тут не тот вариант.

– Ты считаешь, что произошедшие с ним перемены – это прогресс? – удивляюсь я.

Острые Татьянины плечи поднимаются вверх, а затем резко опускаются:

– Я бы сказала: «эволюция». Он просто пошёл по этому пути развития, вот и всё. – Долгая пауза. – А может, заигрался, как Анька. Сам же его Микеланджело обозвал.

Мы расстаёмся с ней в метро. Она едет домой, я будто бы на встречу с клиентом, а на самом деле к Насте. Мы с ней не разговаривали с того самого дня, когда поссорились. Желание увидеться с ней возникло ещё в электричке, и окрепло после того, как Татьяна заявила, что хочет этот вечер провести одна. Меня в сталинском доме, разумеется, никто не ждёт, но это и к лучшему: хочу сделать сюрприз, совсем в духе художницы-передвижницы.

В знакомый подъезд я захожу, когда только начинает темнеть. Поднимаюсь пешком на этаж, чувствуя, как с каждой преодолённой ступенькой сильнее стучит сердце. И дело тут не в физической нагрузке. Вот, наконец, пятый. Дверь от лестницы налево. Нажимаю на пипку чёрного звонка, к которой какой-то шутник подрисовал на штукатурке уши и улыбку Микки-Мауса.

Мне приходится позвонить ещё трижды, пока из-за двери не слышатся тяжёлые приближающиеся шаги и какой-то странный хруст.

– Кто? – вопрошает искажённый, но всё же легко узнаваемый голос.

– Ёж в манто! – отзываюсь я.

– Манто давай, а сам шагай, – отвечает голос.

Пауза.

– Это Валерий, – говорю я чуть громче, – я к Насте пришёл.

– А, Валерий…

Пауза.

– Артём Иванович, может, вы всё-таки откроете?

– Может, и открою…

Дверь таки открывается, являя довольную жующую физиономию друга семьи, от которой веет какой-то несусветной гадостью.

– Прошу…

– Благодарю, покорно, – я протискиваюсь внутрь, стараясь не попасть под Тёмсиков «факел».

«Чего же надо такого сожрать, чтобы так воняло, – думаю я, разуваясь и спешно минуя коридор, – просто атака на Ипре…»

На кухне меня донельзя удивлённым взглядом встречает Настина бабушка.

– А Настёны нет, – говорит она, отодвигая от себя блюдо с тем, что, судя по запаху, съел Тёмсик.

– А где она, можно спросить?

Бабушка встаёт из-за стола, вытирает руки о передник и подходит ко мне:

– Валерий, врать я тебе не хочу, поэтому слушай.

Мне на плечо ложится сухонькая ладошка:

– Как это ни грустно звучит, но в жизни моей внучки появился другой человек.