Феликс Кандель - Против неба на земле

Прошлое не нуждается в оправданиях.

– Кстати, где ваш кот?

– Вы знакомы с моим котом?

– Издалека.

– Кот здесь. В номере. А где ежик?

– Тоже в номере.

– Надо бы их представить друг другу.

Взревывает на стоянке автобус. С шипением отворяются двери. Выходят на берег ухоженные долгожители, на каждом красная шапочка с козырьком, чтобы не потерялся по дороге, на шапочках помечено «Tourclub» или «Clubtour» – с воды не разобрать. Неподалеку просеяли песок, обнаружили старинную монету с изображением Адриана, раскопали становище первобытного человека, который приезжал с семьей на отдых, – туда их и ведут.

Шагает гуськом заокеанский дом престарелых, выражением на лицах оповещает в молчании:

– Моя фамилия Мунес. Восемьдесят с хвостиком. Что у меня впереди? Одни только удачи. Что у других? Одни неприятности…

– Моя фамилия Санценбахер. Тот самый, девяносто без малого. Ненавязчивые речи. Очаровательные любезности. Добился всего, чего пожелал. Чего не желал, того не добивался…

– Берлимбе, Залман Берлимбе – редкая фамилия, да я и сам не часто встречаюсь. Ловок, уклончив, в меру пакостлив. Характер содержит противоречия, чем и выделяюсь среди прочих…

– Шмольц, мое почтение! Розалия Шмольц. А это мой муж – от людей стыдно. Шмольц он и есть Шмольц: что на работе, что в постели. Зачем он мне? Зачем я ему? Спросите что-нибудь попроще…

Позади всех везут инвалидную коляску. Разместилась под пледом улыбчивая, отмытая до белизны старушка, букельки из-под шапочки:

– Фамилия выпала из памяти. Имя выпало. Год и место рождения. Количество правнуков. Помню лишь номер счета – 137FR-1/283756-VLG…

Сбиваются в кучку на берегу, выказывая в объектив фарфоровые зубы, увековечивают себя на фоне соленых вод.

– Привет из Сочи, – комментирует тот, который поодаль. – Если вспомнишь – посмотри, а не вспомнишь – разорви.

Шпильман уже не просит разъяснений. Да и перевели бы ему, что тут можно понять?..

Выяснение родства продолжается. Когда разошлись на стороны, где потеряли друг друга, кто потерял?

– Мой дед был среди первых. Рыл канавы, чтобы отвести болотные воды, мотыжил землю, прокладывал в горах дороги – первопроходец-зачинатель.

– Мой дед был среди последних. Его сын уже не ходил в иешиву, а надел кожаную тужурку и шагнул в революцию…

…юноши в кожаных тужурках, неистовые бунтари с маузером на боку и непреклонностью во взоре, – их заливали в бетон, обкладывали бронзой и нержавеющей сталью, чтобы не порушило время, а они – под бронзой или под книжным переплетом, немые, слепые, безголосые – терпеливо ожидали освободителя, который явит их миру в плоти и крови, без прикрас и непробиваемого равнодушия потомков. Где она, та история, что схоронилась за спиной? Нет, в сущности, истории, есть мифология, которую творим ежечасно в семьях, народах, государствах. Все вокруг мифотворцы-украшатели в досаде от упущений, в тоске по сгинувшему, а то и от страха, чтобы не оказаться лицом к лицу с истинным прошлым…

Первопроходцев тоже заливают в бетон.

Шпильман предлагает:

– Создадим для потомков семейный миф. Станем двоюродными братьями, навсегда изменив прошлое.

– Троюродными, – советует новый родственник. – Труднее опровергнуть.

– Станем троюродными. Познакомим детей-внуков. Между прочим, где ваши дети?

– Дети здесь. Вполне преуспевают. Когда уезжают в отпуск, хожу к ним. Кормить хомяка. Вчера оповестили: «В октябре нас не будет. Готовься сидеть с внуками».

– Перегружают вас, дедушка.

– На радость. Это на радость…

…они дожидаются его в пижамах после ванны, не кладут головы на подушки, а Живущий поодаль спешит через весь город, двумя автобусами с пересадкой. Прибегает – начинает с порога: «В одном доме жила белка, которая открыла однажды дверцу и выбралась из клетки на свободу. Стали ее искать – на кровати, под кроватью, на полке с одеждой и вдруг видят: летят штанишки через всю комнату, с полки на стол, со стола на шкаф, со шкафа на подоконник, а в штанишках запряталась…» Всеобщий вопль: «А в штанишках – белка!..» – «Правильно. Просят ее отдать – не отдает, летают по комнате любимые штанишки Томера с огромным пушистым хвостом; папе не поймать белку, маме не поймать: как же Томеру без штанишек?..»

Ведут по пляжу больных, ущербных, погруженных в тайны страданий, словно выгрызает изнутри червь неусыпный. Один тянет ногу. Другую держат за руку. Катит в коляске самый из всех калечный. Вот подступит час истины, и наверху всё разъяснят, даже самому непонятливому: зачем жил, ради чего мучился… Позади всех шагает задумчивый мужчина, по-тюленьи медлительный. Шея искривлена. Голова прижата к плечу. Лоб изборожден морщинами от скорбного потока мыслей. Останавливается, разводит в недоумении руками, говорит глухим басом – языку туго во рту:

– Букашки-таракашки кругом, жучки-козявочки… Их и не видно по малости, а за спиной – крылья. Крылья!.. За что же нас обделили?..

Идет дальше.

– Люди непохожие… – грустит Шпильман. – Одинаковыми нас делает только смерть.

Плавающий поодаль тоже грустит:

– Замечательно сказано. Хочется запомнить и использовать по назначению, даже если не согласен.

Шпильман устраивается поудобнее на воде и начинает рассказ, поражающий воображение…

Так уж оно случилось, что в песочные часы…

…которые заполняли содержимым…

…ненароком попали два муравья.

Два.

Всего два.

Это были огромные часы ростом с ребенка, сделанные на заказ, и песок в них – чистый, просеянный, золотистый – ссыпа́лся книзу долго, очень долго, час, а то и четыре, и всякий раз вместе с песком ссыпа́лись вниз те муравьи.

Два.

Всегда два.

Неотличимые со стороны.

Часы стояли на возвышении в окружении мягких удобных кресел. В креслах располагались пациенты с ограниченной ответственностью за свои поступки, которые прежде считались буйными, а теперь смотрели неотрывно на струйку песка и утихали душой. Потому и подразделялись они на группы – душевноутихающие и душевноутихшие, в зависимости от результатов лечения.

Когда песок стекал вниз до последней крошечки, приходил служитель, переворачивал часы, и всё начиналось сначала, с завтрака до обеда, с обеда до ужина, и даже ночью утекал песок, завораживал тонкой неистощимой струйкой – тех, кто страдал бессонницей. Это был новый метод лечения, который давал прекрасные результаты, – если, конечно, не учитывать муравьев, обреченных на пожизненное проскальзывание через малое отверстие.

А их было двое.

Только двое.

Один и еще один.

Жизнь в часах оказалась хлопотной и беспокойной. Не успевали они отстроить крохотный муравейник, не успевали в нем обосноваться, как наступало время проваливаться вместе с песком в нижнюю половину. Тут же появлялся за стеклом некий тип, переворачивал часы, и приходилось заново налаживать порушенную жизнь. С утра до полудня, с полудня до вечера, и даже ночью не доставалось им покоя.