Феликс Кандель - Против неба на земле

Шпильман уведомляет:

– У этого человека была жена-суматоха – всё по жизни бегом и всё не туда. Многое начинала и малое завершала. Часто обещала и редко исполняла. Супы пересаливала, салаты переперчивала, чаи переслащивала, мясо пережаривала до угольной корочки. На его пиджаке недоставало пуговиц…

…носки надевал непарные, трусы непомерные, рубашки случайного размера; в доме ничего нельзя было найти, кроме того, что никто не искал. Женщина в конторе – тихая неприметная мышка – навела порядок на его столе, сварила ему кофе, принесла из дома пирог с вишневым вареньем, и он обратил на нее внимание; она пришила пуговицу к его пиджаку, и он к ней ушел. Месяц провел в довольстве, накормленный, обстиранный и отглаженный, а затем затосковал в голос, ибо ложился в постель к той, которую выдумал, а просыпался возле той, которая была. Она не понимала даже, для чего люди поют, усердно варила супы, жарила мясо, шинковала капусту, но к этому быстро привыкаешь; пуговицы были пришиты крепкой ниткой, надолго, и он от нее ушел…

– …первая жена по неопытности. Вторая – обдуманно. Третью желает по любви.

Вновь проглядывает на лице большеротость подростка:

– Мужчина, вы меня пугаете…

Вода солона до невозможного, тело будто намыленное, капельки – ртутными шариками – скатываются по коже. Шпильман выходит на берег, становится под душем, чтобы смыть соль. Напор силен, струи пощипывают, вскипая пузырьками. Глядит на него неотрывно, говорит на выдохе:

– Лу-чистый…

Выходит следом за Шпильманом, встает рядом. Вода обтекает плечи, задерживается на ее груди – всякий бы задержался, нехотя проливается к животу. Мимо проходят двое – густая синева на щеках, носы с горбинкой, тонкие кривоватые ноги обтянуты джинсами. Словно только что слезли со скакунов после долгой верховой езды. Словно не умещается в брюках мужское их великолепие. Один говорит другому:

– Когда я вижу такую женщину, снова начинаю ненавидеть ашкеназов.

– Почему снова, Сами?

– Это их раввины отменили многоженство. Кому оно мешало?

– Когда это было, Сами? В десятом веке!

– С тех пор ненавижу.

Звенит телефон в глубинах сумочки. Вступлением к сороковой симфонии. Долго. Безуспешно. С краткими перерывами. Чтобы шагнуть по комнате от стены к стене. Закурить сигарету. Хрустнуть пальцами. Нажать на кнопку «redial».

Подставляет лицо струям. Разрастается трещинка в голосе:

– Ненавижу Моцарта…

Одеваются, уходят по берегу. Она одного роста со Шпильманом, и это их сближает. Плавающий поодаль смотрит вослед, прозревая скрытые печали:

– Не по сюжету живете. Не по сюжету…

Идут рядом по берегу. Идут без цели.

– Скучно здесь. Особенно одному.

– Я не один. Со мной ежик.

– Ежик?

– Ежик. Желаете посмотреть?

– Нет иного повода пригласить в номер?

Шпильман улыбается.

– Идемте. Я покажу вам дерево, которое навещаю. Во всякий свой приезд.

Неказистое. Узловатое. Испытавшее зной, безводье, пылевые бури. Ветви его, подсвеченные дальними фонарями, вздыбились от ветров, ломаный зонт обвисает поверху пестрой летучей мышью. Шпильман лезет к нему, срывается, снова карабкается:

– Не для того я это… Не для того…

Скидывает зонт, спрыгивает на землю – не отдышаться:

– Оно умирало – прутик, заваленный набок, затоптанный ногами. Я его выпрямил. Подпер камнями. Привязал к шесту, чтобы выжило.

Смотрит исподлобья, не смеется ли. Она не смеется.

– Приезжал к нему. Раз в неделю. Полтора часа в один конец. Поливал обильно… Теперь вы знаете обо мне и это.

Садятся под деревом, которому Шпильман не дал сгинуть, спинами приваливаются к стволу. Не торопись, Шпильман, не спугни: молчание оберегает чувства, слова их растрачивают. У всякого есть нулевая отметка, за которой иначе, только найди ее, переступи бережно, не потревожь заповедное каблуком.

Говорит ей, говорит о ней:

– Приглушены ощущения. Сужены просторы воображения. Желания – камнем на дне омута. Всё, что положено женщине, она уже совершила. Встретила мужчину. Вышла замуж. Выкормила ребенка. Теперь свободна, как бабочка. Относительно свободна.

– Относительно бабочка.

Встает перед ними мужчина. С бутылкой в руке и бумажными стаканчиками.

– Попрошу уважить.

– В чем дело?

– Праздник! У меня праздник. Закончил выплачивать ссуду на квартиру. Двадцать годков, понимаете, двадцать!

– Поздравляем, – говорят они.

– Поздравления приняты. Не объявить ли этот год юбилейным? Развесить знамена, выпустить памятную медаль, произвести салют с балкона, прислать самому себе корзины цветов…

Садится рядом под деревом. Разливает по стаканчикам. Видно, что человек под градусом, но уважения к себе не теряет.

– Неделю уже гуляю. И еще буду. Попрошу почтить.

Чокаются. Отпивают по капельке. Шпильман снова не держит паузу:

– Спрашиваю у других – спрошу и теперь: отчего уехали?

Мужчина отвечает незамедлительно:

– Евреи улетали. Кругом пустело. Я и не собирался, как подумал вдруг: за кого отдавать доченьку, когда подрастет?

Вновь берется за бутылку:

– Доченька замуж выходит. За доченьку следует выпить.

Мрачнеет. Отставляет стаканчик:

– Родился непоседой, с рюкзаком за спиной. Ехал с единой надеждой: опознать здешние пространства, заполнить своим присутствием, чтобы налегке, по тропам. А тут – двадцать лет на одной работе, и не уйти! Ссуда все жилы вытянула…

– Так она же закончилась!

– Доченьке надо помочь. А потому влезаем в новую кабалу. Еще на двадцать лет.

Взглядывает внимательно, не сочувствуют ли его трудностям. Они сочувствуют.

– Сворачиваем знамена. Отменяем юбилеи. Для доченьки можно и потерпеть…

Уходит по берегу с откупоренной бутылкой и бумажными стаканчиками. Опечаленный. Размякший от жалости к самому себе. Слышится издалека: «Попрошу уважить…»

Шпильман наскакивает с вопросом:

– Как лучше распорядиться: семь раз по десять лет или десять раз по семь?

– Это надо знать?

– Непременно! Определит ритм жизни. Дыхание. Бег крови по сосудам.

Смотрит на него, говорит негромко:

– К этому человеку невозможно привыкнуть.

– Я опрощусь, – обещает Шпильман. – Сменю квалификацию. Стану морить тараканов. А что? Пришел, польстил клиенту: «Вы интеллигент. Поймете, как это действует». Побрызгал по углам, взял деньги – и в банк, и на проценты…

Стрекочут брызгалки на газонах, веером рассыпая струи воды. Звенит телефон в будке по соседству, телефон-автомат. Пронзительно. Безостановочно. Кого-то вызывают – и немедля.

– Да, – говорит она. – Вас слушают.

– Нава! – кричат мужским голосом, так кричат, что даже Шпильману слышно. – Это Нава?!

– Здесь нет Навы.