Феликс Кандель - Против неба на земле

Сколько избавителей в веках! Пешком, на ослах, на облаке, корабле и вертолете. Миновали все сроки, но не является сын Давида; исчезает за поворотом утомленный провидец, заклинает без надежды:

– Хамса, хамса, хамса…

Садятся в автобус, едут дальше. Мужчина у окна – благодушный, снисходительный, стесненный, не иначе, многими доходами, в благополучии живущий, в благоразумии дни проводящий. Воинственные наклонности отсутствуют, силы утеряны к отражению неприятеля, неприятель тоже утерян. Ничто вокруг не беспокоит, ни на что не намекает – к спокойствию души и упитанности тела:

– Всё будет хорошо. Сначала злодеи придут туда. В те страны, которые побогаче. А сюда, к нам, в последнюю очередь. Или не придут совсем.

– Что это значит?

Разъясняет популярно, как недоразвитым:

– Это значит, что здесь можно отсидеться. Мы отсидимся.

У каждого свой избавитель. По целям и по срокам.

Двери закрываются. Кабина трогается в путь. Шуршит колесо на тросе, земля отступает вниз и назад; они возносятся плавно, величаво, а по Змеиной тропе поднимаются юноши с девушками, ловкие, легкие, в свободе и простоте отношений. Взглядывают на кабину над головами, руки поднимают для приветствия, – возносящиеся на электрической тяге им завидуют.

Экскурсовод начинает:

– Десять мер бесстыдства снизошли на мир, девять из них пришлись на долину Сиддим, которая под нами, богатую городами и асфальтом. Где Сдом, Амора, Адма, Цвоим, сердца дерзновенные, дух надменный, гордыня непомерная. Крики обиженных достигли Небесного престола…

…и ангелы уничтожения поспешили на землю в возмездии истребления, двенадцать тысяч ангелов обрушились на Сдом и соседние города, ибо среди жителей той долины не нашлось пятидесяти праведников для искупления, пятерых не нашлось, даже, возможно, одного – не отвратить от гибели. Воззвал Авраам, носитель Божественного образа: «Не подобает Тебе делать такое!», но излились дождем серные потоки, воспламенился жгучий асфальт, смола кипучая, жар палючий; поглотило огнем города в долине, затопило горькими водами до скончания поколений. Все сгинули – с царями своими, со своими судьями, как плуг прошел по земле истребления, вопль потрясенных сердец, дабы сохранялись в глубинах вод, в рачьей соленой скорлупе, строения и их обитатели, сады, скот, посевы, неподвластные разложению…

– Бежал в горы Лот, опаленный страхом, Ирит бежала, жена его, их дочери, удостоившиеся спасения, – головней, выхваченной из огня. Пыль жгла ноги, зной жег глаза… Так отчего она обернулась? – вопрошал крохотный Шпиц, просветитель затемненных. – Зачем и для чего?

– Там, позади, прошлое ее, – отвечал ученик, уверенный в своем понимании. – Для кого Сдом – проклятие, а для нее дом родной. В котором жизнь прожита. Дети выкормлены. Радость испытана.

– Не густо сварено, – откликался Шпиц. – Хочешь ли ты сказать, что Лот был бездушнее своей жены?

– Шагнул – не оборачивайся, – отвечал другой ученик, убежденный в своей правоте. – Загляни лучше в себя. Прошлое – оно в тебе и с тобой.

– Довод выслушан, – отвергал Шпиц. – Довод неубедителен. Хочешь ли ты доказать, что позади пустота, ибо всё свое уносим с собой?

– Готовых на смерть ради прошлого, – утверждал самый из всех начитанный, – гораздо больше, нежели страдальцев за будущее. Прошлое заселено-обогрето, будущее безжизненно и страшновато.

– Замечательно сказано! – ликовал Шпиц в восторге познавания. – Но следует ли согласиться с тобой, что человек, в сущности, ретрограден?..

Увядает лоза мудрости. Притухает огонек разума. Где слаженность интересов и обдуманность действий? Истина с трудом вылупляется из сомнений.

– Не жестоко ли?.. – вновь искушал неистовый Шпиц, в волнении кружа по классу. – Не жестоко ли за один взгляд обращать в соляной столб? Говори ты, Шпильман.

– Во-первых… – отвечал шалопай Шпильман, и все вострили уши к новой забаве. – Их же остерегали: «Не оглядывайтесь и не останавливайтесь». На зло не оглядываются. Не останавливаются на пути к добру. А во-вторых, никто ее не обращал. Печаль высушила тело. От тоски проступила соль.

И крохотный Шпиц таял от удовольствия…

Кабина втягивается на перрон, и они уже на вершине. Отделенные от мира пустыней. Огороженные провалами. На отвесной скале, которую не легко завоевать.

– Здесь, – сообщает экскурсовод, – десятки метров над уровнем океана. Выныриваем на время.

Любопытствующих ведут протоптанным маршрутом. Вороны вокруг, много ворон – без них не обойтись. Жадные, настырные, зажравшиеся остатками пищи, которую оставляют посетители. Взлетают тяжело и лениво, не поджимая лап, без охоты уступают путь, глядят, не отводя взора, прямо в глаза, словно намереваются их выклевать.

Слышны разъяснения:

– …северный дворец расположен на трех ярусах. От верхнего дворца до промежуточного сто ступеней, от промежуточного до нижнего шестьдесят пять…

Снизу, от подножия скалы, доносятся голоса, стуки, грохот. Там что-то городят, словно Юлий Флавиус Сильва вновь поднимает по тревоге Десятый легион, неодолимые его когорты, и по приказу прокуратора сооружают насыпь, громоздят на ней башню, обитую железом, устанавливают камнеметные баллисты с таранами, чтобы сотрясать стены для пробития бреши, забрасывать горящие факелы перед последним штурмом, а защитники крепости уже бросают жребий – кому кого умертвить, кому оставаться последним, чтобы лишить жизни самого себя…

– …сказал Эльазар бен Яир: «Пусть наши жены умрут неопозоренными, а наши дети не изведавшими рабства… Для смерти мы рождены и для смерти мы воспитали наших детей… Поспешим же к делу…»

Море внизу. За морем та сторона, где Моше застыл некогда в печали на горе Нево напротив Иерихона, где воды Иордана сводчато возносились ввысь, на триста верст к небесам. Оттуда задувает ветер, приносит с собой прерывистые запахи горьких вод. Самолет пролетает понизу над Соленым морем, гонится за ним орел, возмущенный вторжением неведомого соперника. Шпильмана оттесняют, то ли случайно, то ли намеренно; теперь возле нее сослуживец в кипе: нашептывает негромко, напористо – она не отвечает. Пробивается к Шпильману, говорит, не глядя:

– Сбежим?

– Сбежим, – отвечает он.

Уходят под общими внимательными взглядами к дальней окраине скалы, которую посещают лишь самые любознательные. Там тишина. Безлюдье. Птицы угольной расцветки подлетают без боязни, берут из рук хлеб и поедают не спеша. Слышен голос:

– Грузим детей своих, грузим внуков… Мне горестно, что оставляю их в таком мире. И стыдно.

Троюродный Шпильман – он тоже тут. Возвышается на остатках южной крепости, над крутым обрывом – не нырнуть в сутолоку. Замечает ли он слушателей, Стоящий поодаль? Волнуется – кто бы не взволновался, кричит в небо: