Феликс Кандель - Против неба на земле

– Мы приходим. И мы проходим… Отчего не наступает конец беде?!..

Нет ответа. Нет даже эха. Затаились неподалеку цари с когортами наготове: Широй и Плеус, Дметрос и Геркуланус, Артемус, Ахтенус, Селекус и Армилус – головой над всеми.

Слезает со стены, подходит к ним:

– Обезьянка в красных штанишках увидела поломанный рельс. Что она должна сделать?

– Ничего, наверно, – отвечает Шпильман.

– Вы что! А паровоз? Паровоз-то едет.

– Тогда не знаю.

– Сдаетесь?

– Сдаюсь.

– Объясняю. Обезьянка должна снять штанишки и помахать ими. Машинист увидит красное и остановится.

– Это, наверно, большая обезьяна, – говорит Шпильман. – С большими красными штанами.

– Нет, обезьянка маленькая.

– Но паровоз-то большой… – Шпильман уже нервничает. – Огромный паровоз на огромной скорости. С него не заметишь красные штанишки.

– Нет, – отвечает категорически. – Обезьянка маленькая. Маленькая обезьянка в красных коротких штанишках.

Орел парит в вышине. Возможно, тот самый, что изгнал самолет из своих владений. Троюродный Шпильман глядит неотрывно, завистливо, словно предпочел бы час полета году ползучей жизни…

…это он, он выдумал когда-то обезьянку, которая махала штанишками возле поломанного рельса. Тот паровоз был далеко, а теперь уже на подходе, надвигается и грохочет; слепой машинист сурово глядит вперед, сумасшедший кочегар азартно подбрасывает уголь в топку, лопату за лопатой, крохотная обезьянка машет и машет выгоревшими на ветру, трепаными штанишками…

Они смотрят на него и молчат. Он смотрит на них:

– Приемник. Мой старый, безотказный радиоприемник. Кинулся со стола на пол, покончив с этими новостями. Приемники – они подвержены…

Они не улыбаются. Он не улыбается:

– Сбежали?

– Сбежали, – отвечает Шпильман.

– Не буду вам мешать.

И добавляет на отходе, недоступное их пониманию:

– «Как хорошо, что некого терять…»

Неровные ступени прорезаны в скале. Узкий спуск. Тишина. Блик солнечный через пролом под потолком. Эхо от голоса, если вскрикнуть. Когда-то здесь была вода, много воды для полива и утоления жажды – теперь сухо.

Звонит теща Белла:

– Шпильман, у меня трудности.

– Прости, Белла, я не один.

– Я тоже. Твой внук хочет быть кенгуру. Фиолетового цвета.

– Очень хорошо.

– И чтобы кенгуренок в кармане был фиолетовым.

– Еще лучше.

– Шпильман, где ты видел таких кенгуру? В каком магазине? Придется пошить на Пурим.

– Белла, что ты от меня хочешь?

– Купи материал. И получше.

Они сидят на дне бассейна, укрытые его стенами. Хрустит галька под ногой – кто-то проходит поверху. Вспархивает голубь, здесь поселившийся. Сообщает женщине, которая рядом:

– Внук желает обратиться в кенгуру. Фиолетового цвета. Что-то новое в его воображении, а я упустил. Меня это беспокоит.

Задумывается. Отвечает негромко:

– И я хотела. Стать кенгуренком, запрятаться в сумку к матери, где тепло и не страшно…

Прохлада на дне бассейна. Гулкая насыщенность скальных пустот. Проверка молчанием.

– Приглашаю в детство, моя госпожа.

Кусает губы. Раздумывает. «Что-то не порхается, Шпильман. Это ты понимаешь?» – «Это я понимаю. Приоткройся – и тебе приоткроются». – «Некому, Шпильман, некому. Чего не было, того не вернуть». – «Легкое беспокойство. Потребность перемен. Желание быть любимой – что с этим?» – «С этим плохо». – «Поправим, моя госпожа, это мы поправим…»

Шпильман возглашает:

– Рассказ-ключик. Для отмыкания дверей.

– Ключик?

– Ключик.

И начинает без промедления:

К Томеру прилетает бабочка…

…которая умеет мурлыкать.

Он надевает перед сном пижаму, ложится под одеяло, и появляется красавица в цветном трепетании, пристраивается рядом на подушке, намурлыкивает ласковые сны.

Такое случается не с каждым и всё же случается. А что тут удивительного? Мурлычет мама, когды папа нашептывает ей ласковые слова. Мурлычат Шани с Михалью над сладким пирогом. Мурлычет за компанию Сарра, выкладывая на тарелку вкусные кусочки. А бабочка старается для Томера.

– Тоже хочу, – сказал Шпильман. – Чтобы для меня.

Обычно он спит всю ночь и спит замечательно: голова еще опускается на подушку, а Шпильман уже досматривает первые сны. Но в этот раз ему не спалось – от обиды и всеобщей неблагодарности, ибо не мурлыкалось возле него, не урчалось, и к рассвету замучила Шпильмана тягостная бессонница.

Пошел к Томеру:

– У тебя лягу.

И что же? Томер спал всю ночь под мурлыканье бабочки, а он – в той же комнате – ничего не слышал и опять не заснул до утра.

– Кому ты вообще нужна? – решил Шпильман. – Сам стану. Сам себе.

Мурлыкал. Курлыкал. Ворковал. Изрекал яростное «Гыр-гыр-гыр…» – до горлового басовитого клокотания, переходящего в пробулькивания. Утром вошли к нему и увидели: бледный, невыспавшийся Шпильман крякает, хрюкает, стучит головой по подушке, словно дятел по дереву.

– Домурлыкался, – определил врач и прописал лекарство, которое не всякому помогает.

И тогда Шпильман взмолился:

– Объясните же, наконец!..

Бабочка призналась впромурлык:

– Мы прилетаем не к каждому. Только к тому, кто верит, что бабочка способна на невозможное. Томер верит, и я к нему прилетаю. А прилетев, намурлыкиваю сны.

Так закончилась эта история – в квартире, где все мурлычат. Молчит лишь Пуч-Пуч, одинокий хомяк в клетке: ему тоже хочется, и очень хочется, но пока что некому.

– И мне некому, – говорит Шпильман. – Совсем некому. Разве что ежу.

Головой на его плече:

– Помурлыкай мне, Шпильман…

…вот признания улитки, пребывающей в томлении, которая приоткрывает створки и тут же захлопывает, пораженная собственной безрассудностью, чтобы вновь приоткрыться в неурочный час, ибо не в силах сдержать сокровенное, рвущееся на волю – более не в силах…

Начинает медленно, из глубин, в слепоте нащупывая дорогу:

– У ребенка свои тайны. Маленькие, но не менее важные. И нужные ему. Свои недоступные глубины. Чтобы затаиться и вслушаться в неспешные произрастания. В тайниках тела. Особенно у девочек…

Подобран ключик. Отворяется первая створка. Наступает редкостный миг – человек выходит наружу:

– За мной не признавали права на тайны. Права на откровения. «Глупости, – говорили взрослые. – У ребенка всё должно быть просто». А я уходила в свои секреты. Огорчалась своими огорчениями, затихала на пути к радостям. «Что ты улыбаешься? – одергивали за столом. – Сиди и ешь. Невпопад смеются одни дурочки». Так они поступали раз за разом, будто злились, когда улыбалась, и я перестала…

– Улыбнись, – просит Шпильман, и губы раскрываются несмело, как высвечивается изнутри нежарким пламенем.