Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Вот ведь всё у него было-бывало не как у людей! Сколько сетований слышал он от коллег на то, что весною дела не ладились, что просыпавшиеся вразнобой чувства приводили к ералашу в голове, отвлекали, мешая творческой дисциплине, а ему весной даже сомнения и смуты душевные помогали.

И не терпелось ему сесть за рабочий свой стол, открыть компьютер.

Да, оставалось прочесть ему всего-то одну – одну! – лекцию, оставалось сказать после неё «адьё-ю» и – через пару дней – в самолёт! А спустя два с половиной часа полёта – патриархальный какой-то, не знающий международной толчеи «хабов» аэропорт Тревизо. Скорей бы! Засиделся на низком старте. Да, он заранее, примерно за месяц до отлёта, сбавлял обороты обычной – и повседневно приемлемой для него – академической активности, когда читал он до трёх-четырёх лекций в неделю: по возможности, расширял окно свободы в расписании лекций, старался не касаться каких-либо посторонних дел; вот и теперь… Уже дней десять сидел он «на карантине», как спортсмен накануне ответственного соревнования; это был важный элемент сосредоточенной индивидуальной выдержки, индивидуальной творческой технологии – он сам и его идеи, мечты, погони за образами и смыслами проходили испытание заточением. В заключительном цикле работы над книгой Германтов особенно остро ощущал разгул эго: с обыденной точки зрения он делался и вовсе бессердечным, бездушным – не позволял не только болям окружавшего его мира, но и самой безобидной суетности будней тронуть без спросу его сознание; старательно избегал встреч, случайных контактов, отклонял приглашения, не отвечал на электронные письма, не желал отвлекаться на телефонные разговоры и просил на кафедре Алю никому номер его домашнего и – тем более – мобильного телефона не давать. В дни карантина, когда надо было холодильник пополнить, он словечком-другим готов был перекинуться лишь с кассиршей универсама – если он в такие дни и вступал в споры-разговоры, если и ввязывался в диалоги-борения, то лишь с самим собой, самим собой. О, он, такой сдержанный, не позволявший себе на людях повысить голос, мог дикарский вопль счастья издать, едва посещала его свежая мысль, однако мог и прикрикнуть на себя, уличив мысль свою в… О, в каких только грехах наш степенный профессор свои мысли не уличал! Мог зло расхохотаться, обнаружив вдруг в рассуждениях своих несусветную глупость, не сдержавшись, в сердцах, мог даже себя за грудки схватить или за волосы оттянуть, как если бы волосы чудесно отросли, подменив седовласый ёжик – слава богам, никто в такие интимные минуты творческой распущенности его не слышал, не видел. Но поведенческие выходки с элементами небесталанного лицедейства – побоку. По сути своей это был не спектакль одного актёра, но какой-то самоизводящий тренинг ума. А квартира на время добровольного герметичного карантина превращалась в пещеру пустынника; само собой, комфортную и компьютеризованную пещеру.

Скорей бы, скорей…

Нетерпение и – тщательность, обстоятельность.

Как тщательно подготавливал он эту поездку! Как никакую другую; словно план военной операции разрабатывал, всякую мелочь учесть хотел… На письменном столе, к примеру, разложена была крупномасштабная карта провинции Венето, время от времени он изучал её с лупой – с этой сильной лупой он изучал когда-то выгравированную Дюрером карту-панораму Венеции; понятное дело, вглядывался в штриховое изображение невероятной и утончённой сложности, но какие дополнительные подробности он смог бы выискать благодаря лупе на элементарной общедоступной карте Венето? Да на карте этой и невооружённым глазом всё видно… Да и расстояние плёвое, от Венеции – несколько десятков километров всего до Мазера, с турфирмой до мелочей все детали поездки давно были согласованы, несколько раз путь свой он, сверяясь с расписаниями поездов, автобусов, отрепетировал в Интернете, а почему-то – снова и снова размышлял: на электричке ли из Венеции поехать ему, на автобусе, на такси, и нетерпеливое сердце вдруг от необязательных этих размышлений сбивалось с ритма, падало – сегодня опять проснулся чуть свет.

Перебирал жутковатые сюжеты своих предрассветных снов: сегодня его жестоко, до крови, на пару, в четыре кулака, избивали великие друзья-соперники; а вчера – да вчера! – творение их, вилла Барбаро, разваливалась у него на глазах, будто бы разрушенная внутренним взрывом.

Да, сегодня, проснувшись, к воронам прислушивался, не накаркают ли и толчки сердца считал, перебирал смутные свои страхи, вместо того чтобы встать, поскорее открыть компьютер.

Но сначала, конечно, открыв компьютер, он заглянет в электронную почту: ожидаемая им распечатка, недельный план-график поездки, который позволит-таки покончить с отвлекающими сомнениями, наверное, там уже. А потом – к сути! Действительно, блаженство полуготовности – убрать или вставить слово, перестроить фразу и ощутить, как родовая судорога пробегает по всему тексту. И снова не без сожалений вычёркивать, снова с радостной дрожью писать по вычеркнутому; и какое же – действительно до телесной дрожи – возбуждение испытывал он от этих преображавших текст судорог, которые заодно с преображениями текста как такового ещё и на прошлое его самого влияли, и на будущее. И как вырастал он в своих глазах – о, он ощущал себя центром притяжения в мигом перестроившейся галактике, ни в грош не ставившей уже ни Птолемея, ни Коперника: земля вовсе не вокруг солнца, как вроде бы лучшие звездочёты окончательно порешили, а вокруг него, Германтова, вращалась, пожалуй, и солнце даже вращалось вокруг него! Он будто впервые в жизни что-то открывал для себя и писал, писал, как если бы вдруг чудесно помолодел: он оставался ранимым, уязвимым, вопреки возрасту и многоопытности слоновья кожа не нарастала. Да, не забыть бы о дополнениях к файлу «соображения» – что туда он, проснувшись, захотел вставить? А-а-а, брысь, Альцгеймер, память не подводит… три удачные зацепки! О, он непременно использует предрассветные мысли об интровертности Палладио и экстравертности Веронезе; о гламурности колорита веронезевой фрески; о Тинторетто как условном анти-Веронезе, о темнотах в живописи его, о резком, неукротимом Тинторетто как фигуре контраста; да, подумал Германтов, замысел расширяется: Тинторетто будет стоять где-то рядом, но сбоку, как бы на полях текста – мрачно-молчаливый, но неукротимый творческий резонёр? Фреска Веронезе – картина мира, всего мира, воспринятого как рай. Но почему бы не сопоставить её с «Раем» Тинторетто, похожим на ад?

Да, конец – делу венец, да, потом, после точки, ощутит он внутреннюю опустошённость, но сейчас возбуждала та самая полуготовность; подвижность, открытость текста к неожиданным смыслам… И воображение разогревалось, неожиданные смыслы вот-вот нахлынут – пора бы уже, пора.