Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Что может быть загадочнее самого процесса творения?

Держа в руках книгу с точным и ёмким, эффектно, хотя и простым шрифтом, набранным названием на суперобложке – «Унижение Палладио», каково?! – пролистывая книгу, он ведь затруднился бы даже определить её жанр.

Как интересно было ему, как интересно – пролистывать-читать, трепеща, то, чего ещё нет!

«Искусствоведческий роман» – очередное клише? Искусствоведческий… Всякое уточнение – десакрализация жанра?

Нет, нет, вовсе это не упрощающее уточнение, а обогащающее; без выдуманных персонажей, без закрученного сюжета, однако – роман; он способен удивить чем-то воистину новым.

Эта книга – главная его книга! – как обещает уже в полуготовности своей её текст, будет ни на что из написанного им прежде не похожа!

Из строк, рождавшихся на экране компьютера, складывалось пока что-то неопределимое, что-то блуждающее меж сдвоенной – как-никак, два героя-символа – художественной биографией, занудно перечислительной научной статьёй, тонким эссе, фантастико-историческим и концептуально-прогностическим сказом, исповедальной, искренней, написанной от первого лица повестью… И все эти жанровые компоненты, и сами-то по себе трудно сводимые в нечто цельное, дополнялись, как бы он ни храбрился, если уж речь зашла о самовозбуждении, ибо самовозбуждение лишь усиливалось уколами сомнений и малодушия – замах на рубль, удар на копейку? – страхом перед неудачей, боязнью показаться смешным в своей отваге…

Но минутные страхи отступали, настроение поднималось.

Всё выше, выше и выше…

Хотя солнечный свет стекал сверху вниз.

Дворовый брандмауэр потеплел, сразу же стал горячим и, солнечно плеснув в зеркало, уже наливался за плечом Германтова жарким светом, горел – по неровной штукатурке стекал напалм, в который, казалось, преобразовались все огненные цвета маховской палитры, а Германтов будто бы и не узнавал себя в зеркале, будто бы за ночь он неузнаваемо изменился.

А если и впрямь изменился он, то – к лучшему: изменения эти его не могли не радовать.

Нет, он не подрос, пока спал и затем долго ворочался в постели, и по-прежнему был он хорошо сложенным и чуть выше среднего роста, и по-прежнему густой седоватый, но как бы безвозрастный ёжик шёл ему, спортивному и подвижному, но почему-то сейчас Германтову, стареть явно не желавшему, показалось, что за беспокойную эту ночь он и вовсе чудесно помолодел…

Не самообман ли?

Или ему льстило зеркало?

Ему за семьдесят, а выглядит он максимум на пятьдесят? Он готов был повторять вопрос-ответ много раз.

Так – сбросил двадцать лет, именно так!

И почему же на него, феноменального, посрамившего упругой статью неправдоподобный возраст свой, не обращают внимания геронтологи?

Смотрелся в зеркало, а будто бы рассматривал себя – сам себя – через лупу с костяной ручкой, через ту самую лупу, что лежала на письменном столе, на карте Венето.

Радовался, что он, по-прежнему увлечённый и устремлённый, совсем не похож на вроде бы спортивных, подтянутых, но внутренне трухлявых – пальцем ткни, и сразу развалятся – бодрячков; такие бодрячки-«старички» ещё оставались какое-то время среди бывших стиляг, хотя, по правде сказать, бывших стиляг-то в последние годы почему-то и взялся изводить, заторопившись, мор, особенно тех стиляг, что ринулись с когда-то патрулируемых дружинниками тротуаров Невского на свободу; они потом пачками безвестно умирали в Штатах, в Израиле… на всю жизнь сохранили детский негативизм? Так привыкли по мелочам задираться-сопротивляться, противостоять любой дури советской власти, что на старости лет на освоение горизонтов свободы у них уже не оставалось ни жизненных, ни душевных сил?

Нет, уж точно он не такой.

Совсем не такой.

В подбородке нежданно обнаружилась волевая твёрдость пятидесятилетнего – нет, сорокалетнего! – мачо; так, хорошо, нет мешочков и потемнелостей под глазами, в уголках глаз нет коричневых лапок; а в рисунке рта и в помине не было бессильной капризности, которая нет-нет да предательски проявлялась прежде и как бы иронизировала над героическими потугами лицевых мускулов, и нет – нет, и всё тут! – никакой брюзгливости в изгибе губ, и хорошо, что ещё с год назад решительно сбрил отпущенные за время нормандского отпуска бородку и бакенбарды… Приблизил лицо к зеркалу: неужели прошлогодний атлантический загар до сих пор сохранялся? Его порадовал этот здоровый, неисчезавший оттенок бронзы.

Он не задерживался в летнем Париже, нет-нет, Париж он летом торопился покинуть, предпочитал на пару недель затеряться где-нибудь во французской глубинке с её яблоневыми садами и зарослями ежевики, с пуховыми постелями в уютных и тихих гостиничках. К слову сказать, вопреки своим же бытовым правилам-предпочтениям, довольно скромным, несколько раз он, ублажая в себе пижона ли, сноба, всё же озирал океан и синюю дымку на горизонте из номера роскошного Гранд-Отеля, увековеченного когда-то Прустом. Он и в этом году, во второй половине августа, намеревался на Атлантическое побережье отправиться, после мартовской Венеции у него будет четыре месяца – апрель, май, июнь, июль, – целых четыре месяца, чтобы практически написать и отредактировать по сути сочинённую уже книгу, а уж в августе… Так вот, обычно он обитал неделю-другую где-нибудь в относительной глуши Бретани или, чаще, Нормандии – для него Нормандия была отдельной страной, которая нравилась ему куда больше, чем вся остальная Франция. О, он, пусть и в Нормандии, в городах не задерживался, в Руан любил завернуть лишь для того, чтобы посидеть в кафе напротив Собора, а в Довиль-то лишь однажды согласился заехать на пару дней, да и то лишь для того, чтобы ублажить Ванду, пожелавшую в новом платье вечером прогуляться по набережной и поужинать в награждённом мишленовскими звёздами ресторане, где в сезон можно было увидеть «всех-всех-всех» званых-избранных мира сего, а так… Боже, при чём тут Ванда? Ванда, премилая крези – улыбнулся он своему отражению и неожиданному воспоминанию. Как водилось между ними и прежде, с Вандой тогда встретился он совершенно случайно; полосы солнечного блеска скользили по океану к нереально далёкому горизонту, а зачарованный Германтов поднимался по крутому мощёному лабиринту, завершавшемуся, казалось – чудо так чудо! – самим шпилем аббатства, и с крутой щелевидной улочки Сент-Мишеля, почти уже с конусообразной верхотуры его, залюбовался движением видимой глубоко-глубоко внизу, в случайном просвете между шершавыми стенами, зашлифованно-синей, с ватным кантом, приливной волны, а Ванда вдруг вышла из-за угла. Вспоминал дни в тщеславно-вожделенном – на пике отпускного сезона – Довиле: он хотел поскорее сбежать из Довиля в любезную ему глушь, а Ванда словно исполняла пункт за пунктом важную, давно и в сокровенных мечтах намеченную ею для себя программу удовольствий: мидии с рокфором в белом вине, солоноватое филе молочного ягненка в желе из тёртого сельдерея, малины и мяты под возбуждающий золотисто-огненный кальвадос, а ночью Ванда умиротворённо шептала, как если бы присваивала ночи «знак качества», какой был хороший секс. А после Довиля приспичило ей ещё и отправиться в Париж на распаляющий шопинг – потащила упиравшегося Германтова в сутолоку бульвара Клиши, где, выяснила она, вырастали, как грибы после дождя, модные бутики эротического белья.