Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

«Унижение Палладио»? Недурно, недурно.

А тогда он всё ещё заинтригован был «Сельским концертом» – Джорджоне ли, Тициан. Да, энергией своей и сверхдолгой плодовитостью Тициан многим и прозорливым исследователям затмил глаза, но Германтову-то всё с авторством полотна давно было ясно, а заинтригован он был в том смысле, что каждая встреча с таинственным полотном помогала ему находить дополнительные аргументы в пользу своей версии авторства; но, застоявшись перед «Сельским концертом», оглянулся вдруг на «Брак в Кане» – непреднамеренная оглядка в зале Лувра спровоцировала укол новой хмельной идеи?

А уже затем, прошлой весной, ощутил толчок замысла?

Да, ничего в его жизни не менялось, решительно ничего, а он после толчка этого уже был другим.

Непорочное зачатие, что же ещё…

Да, именно тогда, в Лувре, был укол ли, затем толчок изнутри и – состояние, сродни счастливому умопомрачению. И до сих пор он чувствует возбуждение-опьянение от того благого наития. Позже, правда, толчково-исходная идея конкретизировалась и усложнялась: неудержимо разрасталась-развивалась мысль о маленькой вилле Барбаро как о тайном прекрасном вместилище всемирного художественного конфликта; мысль, всецело вскоре им овладевшая, развернувшаяся… Приблизил лицо к зеркалу: розоватая канавка исчезла, щека разгладилась.

Ну да – провёл ладонью по чуть шероховатой, небритой ещё щеке, – Париж тормошил, провоцировал, не раз бросал в неожиданную сторону мысль, хотя… Вот что было прелюбопытно: отношения Германтова с Парижем с первой же встречи с ним, пришедшейся на конец восьмидесятых, не очень-то гладко складывались, хотя в Париже он бывал куда чаще, чем в других мировых городах: если как на духу, он вбил себе в голову, что недолюбливал Париж, хотя ни одной живой душе в странноватой неприязни не признавался, хватало ведь и множества других поводов для упрёков его в пижонстве, снобизме, неадекватности, не говоря уже о том, что бесчисленные романтики – фанаты Парижа, вскормленные отчасти живописными, но в основном – литературными образами, свято уверенные в том, что Париж с достославных времён мушкетёров – навсегда Париж, решись он разоткровенничаться, вполне могли бы его стереть в порошок.

Золотистые пятна, дрожавшие в глубине зеркала, одно за другим поглощал слепой блеск.

И как же он, потомок винодела из Шампани, пуще того – потомок французских королей, сумел невзлюбить Париж…

Маниакальность?

Пожалуй… Он будто бы и ткани внутреннего мира своего рассматривал через лупу и чего только не находил там, в плетениях нитей! Соблазнительное и пугающее занятие, посмотришь на себя через лупу, так…

Но как бы то ни было, он такой, какой есть, отдельный, не обессудьте – он, запомните, не такой, как все.

Возможно, рецидивом неприязни к Парижу стоило бы объяснить конфликт с Лувром? С чего бы Германтов иначе полез в надуманную бутылку?

Спешил ли куда-то, медленно шёл по Риволи, а всегда бурчал: как сухо, с каким непростительным схематизмом вырисованы эти незаслуженно прославленные аркады, будто бы не в Париже, а у нас, где-то на задах Большого стиля, устало возведены они, и привыкай теперь к ним, омертвелым аркадам этим, не привыкай, а…

Он – не такой как все, это медицинский факт, но, преисполненный смешанных чувств, пребывал он даже наедине с собой в некоторой растерянности: полагалось восторгаться, вдыхать, как амброзию, атмосферу, а он… Это ли не профессорское чванство, ЮМ? Начитался ты всякого, насмотрелся бог весть чего и теперь нос от самого Парижа воротишь? Да, психологически всё это ему и самому себе было нелегко объяснять одним лишь чувством противоречия. «Ну почему сейчас у тебя, дорогой мой, многообразованный и непредвзято-широко глядящий на мир, но вот уже и маниакально сузивший глаза ЮМ, такой глупый и слегка растерянный вид? – мысленно спрашивал себя Германтов, подмигивая своему зеркальному отражению. – Неужели ты внутренним голосом своим поносил Париж всего-то потому, что не хотел быть таким, как все, симулировавшие восторги, расточавшие бездумные похвалы? А если это и так, если на твой косой взгляд аркады вдоль улицы Риволи и впрямь второсортны, то на чём ещё был бы ты готов оттоптаться? Ну-ка, конкретнее: на что же ещё, собственно, ты изливал, очутившись в Париже, желчь?» На стеклянные коробки Дефанса, пусть и вдали, за слоем воздуха, но всё равно постыдно, позорно даже торчавшие слева и справа от пилонов Триумфальной арки? На удлинённо-вытянутый, азиатский какой-то – по мнению европейца Германтова, вполне уродливый – купол Сакре-Кер, превращённый по недоразумению в открыточный символ? Или на рейсовый городской автобус, с какой-то оскорбительной заведённостью пересекавший из арки в арку каждые пять-десять минут парадный двор Лувра? Или, может быть, на чужеродно-стеклянную пирамиду Пея в этом же дворе, из-за частой решётки импостов получившейся не такой уж кристаллически-прозрачной и «нематериальной», как ожидалось? Допустим, тут были какие-то резоны придираться по пустякам, допустим; но кто ещё поставил бы на вид Парижу, блестящей столице мира, столь мелочные огрехи? И как-то плоско всё это, плоско… По крайней мере, плоско для признанного концептуалиста. К тому же сам себе Германтов на каждом шагу перечил: вопреки вздорной придирчивости своей он, издавна и «на отлично» подготовленный к встрече с хрестоматийными ансамблями и «направлениями» Парижа, с первого же своего приезда глаз не мог отвести от его общих абрисов, от силуэтов мансард, не мог не восхититься массивной цельностью города – с какой непреложностью все городские ткани срослись после радикальной османовской хирургии! Дыры, провалы будто бы в случайных местах, пробивки, как лесные просеки, будто бы ведущие в никуда: разрушительно-опустошительная война с Лютецией? Жестокая пространственная война и быстрая победа, одержанная в той внутригородской войне принципов, были оправданы задним числом самой идеей прогресса; спасибо барону Осману, когда ещё он озаботился проблемами автомобилистов. Да уж, сколько книг про османовские преобразования довелось прочесть, сколько устрашающих старых фото увидеть; на них – можно подумать – последствия жесточайшей бомбардировки. А теперь-то, по правде сказать, время зализало все раны, каменные ткани срослись; никаких провалов, никаких пробивок в никуда, слёзы по Лютеции давно просохли. Всё стало таким, каким будто бы всегда и было: напряжённая каменно-скульптурная плоть; песочно-серые клинья-углы домов-кварталов да ещё – изумруд газонов… А уж когда Германтов увидел Версаль… – Разумеется, Версаль – не Париж, но всё-таки, всё-таки, раз уж, избавившись чудесно от критиканства, выпорхнула очередная необязательная мысль из не лишённого огрехов исторического Парижа, встречу с которым Германтов, напомним, воспринял в своё время спокойно, как должное – снова не без удовольствия провёл по упруго-плотной щеке ладонью. Он не мог себе не признаться, что, всласть насмотревшись в своё время на фото и чертежи, в натуре был поражён Версалем, пожалуй, даже сражён был самим его дворцово-парковым сверхмасштабом, пронзённым властными планировочными осями, – мощным, запредельным ансамблем-простором, распластанно вылепленным, казалось, не столько по воле Короля-Солнца, сколько под давлением и присмотром Неба; там же, в континентальном Версале, к слову сказать, вдруг сжалось у Германтова сердце, он умилился вдруг родным приморским Петергофом, очаровательной раззолоченной барочной игрушкой, прыскающей во все стороны водяными струйками…