Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Могла ли Ванда в ту ночь, так резко поломавшую стереотипы холодной войны, заменившую чёрно-белую картину мира на многоцветную, заснуть?

Шанскому с Головчинером тоже было не до сна!

Они стояли под заснеженной липой и, оправдывая худшие подозрения швейцара, едва удерживаясь на ногах, хохотали; их корчил и сотрясал хохот, и, ей-богу, здесь, у режимного объекта, каким, несомненно, была в колыбели трёх революций главная интуристовская гостиница, они в ту ночь не боялись КГБ.

Но когда же это было, когда?

И тут Германтов, словно фокусник, выхватил из невнятного летучего вороха нужный ему листок отрывного календаря.

Была зимняя ночь 1977 года. И конечно, Шанский не мог знать в ту морозную ночь немыслимой свободы и необъяснимого счастья, когда можно было язык, нос или что ещё похлеще показать бдительному, буравившему их взглядом из-за стекла швейцару, что при активной помощи КГБ он вскоре поменяет свой образ жизни; в политически нужный момент ему припомнят гостей-англичан – смогли-таки органы многолюдную тайную вечерю запеленговать, смогли, – припомнят цикл скандальных лекций «На качелях культуры», прочитанных Шанским как раз той зимой в особняке Половцева, где обосновался Дом архитектора, и вызвавших изрядный ажиотаж: чаша чекистского терпения переполнилась, и Шанский уже осенью отправился в эмиграцию.

А в ту ночь рядышком с лепным сугробом, под липой, им было так хорошо, так весело и легко, так вольно и радостно, что Шанскому и Головчинеру обидно было бы прикончить сном неповторимую ночь; Головчинер не стал ловить такси, решил не ночевать дома; они вернулись в котельную, там ещё было что выпить.

Они выпивали и хохотали.

Эпохальный розыгрыш… Разве не так?

В память о розыгрыше том, да и о самом Шанском, увы, покойном, да и о той прекрасной эпохе тоже синюю эмалированную табличку с белой надписью «улица Бродского» как знак чудного городского анекдота, который можно было бы рассказывать продвинутым интуристам, стоило бы в единственном числе сохранить на стене «Европейской», у угла Невского, там, где стоял когда-то киоск «Союзпечати».

Германтов и Ванда потом, когда доведётся им где-нибудь повстречаться, тоже не раз с хохотом будут вспоминать гениальный и такой давний уже, можно сказать – исторический, розыгрыш Шанского.

Да, застойное время между тем незаметно-неощутимо текло себе год за годом, а потом вдруг время понеслось-полетело, и теперь-то на стеллажах выделялись, по правде сказать, книги самого Германтова. Да, было тут на что теперь посмотреть! Десятка полтора отлично изданных книг, да ещё они, эти же книги – во всяком случае, многие из них, – переведённые на иностранные языки. Несколько книг были переведены на английский и немецкий, но в основном Германтова переводили на французский и итальянский; целая библиотека: «В ансамбле тысячелетий», «Лоно Ренессанса», «Стеклянный век», «Купание синего коня», «Портрет без лица», «Джорджоне и Хичкок», а ещё ведь скоро будет, всякий раз в последний год думал, скользнув взглядом по полкам, Германтов, непременно будет «Унижение Палладио»! И были, разумеется, помимо книг предметы, превращённые временем вроде бы в безделушки, но такие волнующие. Они, давно уже нефункциональные, но памятные для Германтова, хранившие в себе частицы его прошлого, были расставлены-разложены на стеллажных полках: сиял небесно-синий венецианский бокал; тут же – тёмная, почти чёрная трубка Сиверского, керамическая глазурованная Сонина пепельница, в ней лежали памятные мелочи, какие-то монетки, миниатюрное, подаренное Германтову в Иерусалиме распятие – бронзовая фигурка Христа на палисандровом крестике; тут же – аляповатая шкатулка «с миру по нитке» и какой-то графитно-серый булыжник, окатанный, идеальной овальной формы и гладкий-гладкий; что ещё за булыжник улёгся рядышком с венецианским стеклом? А на стене, напротив стеллажа – фотопортреты: Катя, маленький Игорь.

Нежное, еле слышное жужжание… или колеблющийся какой-то шелест – словно стрекоза в окно залетела; Германтов пользовался отличной, последней модели, электробритвой Philips.

А картин, масляных картин в рамах, на стенах не было… Только фактурный маховский «мохнатый» эскиз с красновато-розовым внутренним углом Пьяццы, с фигуркой, заворожённой чёрным провалом арки… И ещё – продолговато-горизонтальная акварель в лакированной рамке: рыжие дубы Кокошки.

Дзинь…

Что за звоночек?

А-а-а, отключился тостер; и – синхронно – вода в электрочайнике вскипела. Германтов, облачённый в длинный махровый халат мышиного цвета, усаживался на кухне пить кофе.

В гостиной – две старомодные, громоздкие откровенно нестильные старые-престарые мебелины, которые издавна, с детских лет, внушали Германтову чувство надёжности, устойчивости: диван и письменный стол, те самые, между которыми когда-то в растрёпанных чувствах сидел на бауле отрок Германтов под брезентом в крытом кузове грузовика-студебеккера; чёрный, кожаный, пузатый, пахучий диван – с раннего детства полюбился этот крепкий и острый, ничуть не ослабевавший за годы запах кожи, местами уже протёртой, серой и пористой, как поверхность пемзы, но мягкой, нежной на ощупь; запах, вовсе даже не старомодная форма дивана, а именно запах, горьковатый невыветриваемый запах далёкого прошлого, покорял своим постоянством; годы минули, а их запах остался. Диванное пузо, будто надутое, было поделено на три части, на три малых пуза, двумя глубокими ложбинками с узкими ремнями-перетяжками; на пухло-упругой спинке, также поделённой на три части, и толстых валиках собирались, местами сгущались, как старческие морщины, кожаные складки, а на круглых торцах валиков складки присобранной кожи аккуратно расходились лучиками-радиусами из центров кругов, помеченных выпуклыми, обтянутыми кожей кнопками.

Многие присаживались на этот диван, многие разваливались на нём, но на диване ведь ещё возлежала Катя.

Протёртости на диванной коже Катя как-то назвала благородными.

А письменный стол…

И почему же отцовский стол не выкинул Сиверский?

Полстола занимала сейчас подробная карта Венето, большая лупа с костяной ручкой поблёскивала на карте.

Германтов привык, если не сказать – прирос, к этому старому, изрядно рассохшемуся – некоторые ящики с трудом выдвигались – письменному столу потемневшего красного дерева, столу отца: зелёное сукно, обложенное плоскими, «на ус» сплочёнными планочками-наличниками, как и кожа на диване, протёрлось – кое-где протёрлось до нитяной клетчатки, и кое-где пропитали зелёное сукно фиолетовые чернильные кляксочки; чуть ли не каждое утро, когда садился за стол, вспоминался Липа, лист коричневого картона с такими же кляксочками… И никчёмно – чего ради? – стоял с давних пор на углу стола большой, потемнелый от возраста своего, рогатый бронзовый канделябр-подсвечник, чудом, наверное, когда-то не угодивший в незабвенную – как снова её не вспомнить? – тачку с «шурум-бурумом».