Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Вонючее какое искусство, – закашлялась Аня.

И уже разгорались бестолковые споры обо всём и ни о чём, превращавшие спорщиков, не признававших ни фактов, ни аргументов, в боевых петухов, и уже звонко колотил по отрезку жестяной трубы, взывал к античной ясности Шанский и тянулся тут же к бутылке, не забывая о своих обязанностях виночерпия, и общий шум-гам тематически начинал дробиться, кто-то уже расспрашивал Германтова о «Зеркалах» Вадима Рохлина, многих поразивших на выставке в ДК Газа неожиданным включением в картину натурального зеркала, а Германтов говорил, да, обиходная реальность – в виде натуральных сменяемых отражений в натуральном зеркале – вброшена в сердцевину умозрительно-условной картины, соединившей в себе таким образом оцепенелую магию, свойственную живописи, с отражательной подвижной магией зеркала; вспоминал, что Вадик ещё в пионерлагере был тайнами зеркала заворожен. А каков Рохлин-художник, спрашивали, каков? Таков, думаю, отвечал, каковы все большие художники: он, чудодействуя, на слова-объяснения не разменивается, хотя при этом, конечно, сам не ведает, что творит. И уже после первоначального винного разогрева, когда Шанский зачитал произвольно выбранный отрывочек из Валеркиного перевода «Ады», когда Данька Головчинер, изгибисто сложив губы трубочкой, ритуально покачиваясь над столом-подрамником, произнёс свой ожидаемый, с обязательными стихами – «Бейся, свечной язычок, над пустой страницей, трепещи, пригинаем выдохом углекислым…» – тост за вечные тайны поэтических языков. Темы и голоса перемешивались… Кто во что горазд загомонили; впрочем, разноголосица выруливала к стандартной тематике.

А вот англичанам, прислушивавшимся к переводу ударных реплик, всё, что они видели-слышали, было интересно; донельзя возбуждённые, они, впервые увидев-услышав этакое, быстро избавились от смущения.

– Загнивание империи, бывает, срабатывает как катализатор искусства. Возьмите фантастический расцвет искусств в канун гибели Австро-Венгрии или возьмите наш Серебряный век.

– Надейся и жди.

– Чего в наших канунах ждать – гибели или расцвета?

– Хотелось бы и того, и того… Империя пусть себе гибнет, а…

– У разбитого корыта не боишься остаться?

– Так случилось уже после Февральской – две погибели: ни империи тебе, ни искусства.

– «Бог сохраняет всё, особенно слова…» – в ритме стиха вновь закачался над столом, подняв стакан, Головчинер, самый компетентный из присутствующих, возможно, вообще из живущих, стиховед-математик, ведающий ударными и неударными рифмами Бродского, а Ванда, когда выпили, испуганно вспомнила про КГБ, вспомнила, что из-за преследований КГБ вынужден был уехать Бродский, а Шанский решил её разыграть – это будет один из его лучших розыгрышей…

– Для политической жизни России характерна странная, наверное, генетическая болезнь: едва население подкормится мало-мальски, едва озаботятся наверху давно назревшими реформами и наметится ослабление режима, как тут как тут возникают «группы нетерпения», которые фанатично требуют всего и сразу, а в итоге – добиваются прямо противоположного.

– Об этом недавно Трифонов написал.

– Замечательно написал.

– Так ведь и до народовольцев было… Как раз тогда, когда конституцию Сперанского ко времени нового царствования достать хотели из-под сукна. Декабристам приспичило побунтовать, и пожалуйста – Николая-Палкина получили на тридцать лет, потом, при сыне его, просвещённом царе, крестьян освобождали, так тут уже народовольцы ставку на бомбы сделали, царя-освободителя бомбой отблагодарили… Всем непрошенным спасителям закабалённого народа, как написал Трифонов, не терпелось обязательно и поскорей дойти до упора.

– Весь мир насилия разрушить, а затем…

– Угощайтесь птифурами.

– Какими ещё птифурами?

– Пряного посола, – Шанский пододвинул бумажную ванночку с узкими ломтиками-полосочками чёрного хлеба, с килькой на каждой полосочке.

– Ну да, разрушительная идея – свобода вместо империи! – овладела несколькими поколениями русской интеллигенции, редкой живучестью обладает в Святой Руси – монархической ли, советской – эта разрушительная идея.

Германтов смотрел на репродукцию «Слепцов», на диагональную – сверху вниз – сползающую в яму сцепку фигур: ни злорадства, ни сострадания не вызывали они; чистый символ?

– Так началось с декабристов – чего добились они?

– Разбудили Герцена! А далее – по списку.

– Может ли быть свобода не вместо империи, а – вместе с империей?

– Об этом, совмещении таком, ещё Пушкин мечтал.

– А попозже – Григорий Федотов.

– А сейчас – Бродский.

– «Если выпало в империи родиться…» – автоматически привстал Головчинер, вздымая над головой стакан.

– Нет, сейчас такие соединительные мечты не в моде, сейчас, едва заживо подгнивать стали старички-имперцы из Политбюро, тут же обнаружились диссиденты и, конечно, антиимперские группы поддержки.

– Добить гадину, да?

– Это было бы слишком конкретно. Пока – только свободу «по правилам» им подавайте, по заранее прописанным чистым правилам, которым они всех после чудесной победы и заставят чудесно следовать.

– У диссидентов – исключительно этическое оружие, они моральный счёт предъявляют, а не лезут на баррикады.

– Этика вообще не оружие в политике, этикой мир не перевернуть, мир только огнём и мечом переворачивают.

– А надо переворачивать?

– Не надо.

– Тем более что правительство у нас – лучший европеец.

– Брежневское правительство – тоже?

– Конечно.

– На безрыбье и Леонид Ильич сойдёт за европейскую рыбину…

– Юрий Михайлович, вы боитесь революции?

– Смертельно боюсь, для России это хуже, чем вселенская катастрофа.

– Но что же делать, пока маразматики наверху растерянно репы чешут, а органы гайки подвинчивают, не зная удержу, – сидеть, сложа руки?

Германтов, начитавшийся привезённого ему Розанова, цитировал: «Что делать? – Летом варенье варить, а зимой пить чай с вареньем».

– Нет, правда…

– Что делать? Второй век как заладили. Надо не мир кидаться менять с кондачка, якобы по идеальным лекалам, не понимая, как и ради чего реально его менять, а каждому – свое конкретное дело делать, желательно – безупречно, на пределе внутренних возможностей; тогда постепенно и мир изменится, – Германтов под гул голосов и всхлипы труб всё ещё посматривал на брейгелевских «Слепцов», соскальзывавших на известковом пилоне в яму свою… А в «Шествии на Голгофу», в экспрессивной композиции Тинторетто, тоже диагональной, но с движением фигур с крестами снизу вверх, тоже изображены слепцы? Слепцы неистовые, осенённые крестами, поднимающиеся к небу… Так о чём он? – Тогда постепенно и мир изменится.