Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Надейся и жди.

– Всегда хочется лучшего, а начнёшь рыпаться – получается только хуже.

– У американских астронавтов есть правило в наставлениях: если не знаешь, что делать в нештатной ситуации, не делай ничего.

– В России – всегда нештатная ситуация?

– Всегда.

– Так что делать-то? – хитро улыбался Валерий Соломонович Бухтин-Гаковский, смакуя бормотуху, как божественный нектар. – Что-нибудь писать потихоньку, а на Политбюро положить с прибором?

– Тебе тоже нечем заняться? Переводи дальше «Аду», переводи. Хотя… делать надо главное дело своё.

– Что, нетленку тачать?

– Тачай!

– А напечатают?

– А ты не спеши, не всё сразу!

– Беда в том, что у революционеров не бывает своего дела. Профессионально они, как правило, бесталанны, точнее – бездарны, поэтому, собственно, они и революционеры. А революционеров бесполезно увещевать; они – самовлюблённо закомплексованные пламенные разрушители; они свято верят, что мир до них – это мир, заведомо несовершенный и неисправимый, несвободный, жестокий; для революционеров это мир насилия, подлежащий уничтожению.

– Души прекрасные порывы?

– Да, революционеры всегда – с перекошенными ртами и сверкающими глазами, не способны подумать о последствиях, хотя всех со всех трибун убеждают, что знают, чего хотят.

– Чего же?

– Натиска, разрушения.

– Ради?

– Обломков самовластья.

– Ради?

– Недостижимого, якобы маячащего за горой обломков абстрактного идеала свободы для всех и – достижимого, увы, неизбежного даже, нового самовластия!

– Но всем-то хорошо не бывает.

– Лучше бы не об идеале для всех, а о своих неумных головах, которых они обязательно лишатся в учинённой ими же заварухе-сумятице, позаботились.

– Обязательно?

– Те, кто затевают революцию, обязательно погибают. В лучшем случае в назидание потомкам от них остаются бюсты.

Данька Головчинер автоматически поднялся, поднял высоко стакан: «Голова, отрубленная скульптором при жизни, есть в сущности пророчество о власти».

– Но воспламеняют же толпы и ведут за собой, ведут!

И конечно, в разгар спора о пламенных революционерах, которые, поджигая мир, о сохранении собственных голов не заботятся, Шанский, чтобы охладить одним жестом страсти, показывает на цепочку брейгелевских слепцов.

Во всех компаниях – одно и то же, одно и то же; он мог бы с любой фразы продолжить те пылкие разговоры… Из пустого в порожнее… Германтов спускался в метро; а котельный пир, как водится, до глубокой ночи продлится, и про закрытие метро никто не вспомнит. Англичане тоже задержатся, благо все споры-разговоры им Валерка переведёт: англичане явно были под впечатлением от красноречия подвальных пророков.

– Юрий Михайлович, подождите! – а-а, нагоняла Аня. – Я сразу вслед за вами ушла, там дышать нечем.

Доехали до «Петроградской».

– Вы так интересно про рохлинские «Зеркала» рассказывали…

Ночник с холодной дрожью сеял голубоватый свет в запертом цветочном киоске у «Петроградской», гасли окна.

Во тьме Аня не могла видеть, как синевой сверкнули его глаза; он задержал в своей ладони её тёплую, мягко-податливую ладошку и повёл за собой.

Действительно, её можно было брать голыми руками.

Когда Ванда на очередной весёленькой пьянке в котельной под очередной тост-стишок в исполнении Головчинера – «В этих грустных краях всё рассчитано на зиму: сны, стены тюрем, пальто, напитки, секундные стрелки…» – так вот, когда вновь будут попивать нечто, называемое портвейном, или – с усмешкой – коллекционным портвейном и Ванда в очередной раз с ужасом вспомнит о КГБ, о неусыпном оке всесильного комитета, о бедном мальчике Поэте, которого подло вынудили покинуть свой родной город, Шанский невозмутимо скажет:

– В Америке принято преувеличивать беды нашей несвободы, а КГБ, эту бюрократизированную охранительно-сыскную контору, – демонизировать. На Западе, в США особенно, где у кремленологов чересчур большие зарплаты, – изобразил сожаление Шанский, – КГБ делают незаслуженную рекламу, чтобы доказывать свою нужность и выколачивать повышения окладов. Бродскому, конечно, не без давления КГБ пришлось уехать из неблагодарного отечества за статусом великого поэта и всемирной славой, однако, Вандочка, умерим негодование и будем объективны: улица его имени в Ленинграде всё-таки сохраняется, поэта чтут…

– Это утка?

– Жареная.

– Толя, ты всё шутишь? – захлёбываясь недоверчивым смехом, Ванда протягивала ему опустевший стакан.

– Ох, – артист-Шанский только вздохнул. – Я серьёзен как никогда! – буль-буль из бутылки.

– Как?! – Ванда недоумевала, отпив портвейна, да и как было ей такое принять? Мир тотального коммунистического зла пошатнулся и вот уже, дав слабину, рушился на глазах пытливой славистки.

– Так! – пожимал небрежно и как-то асимметрично, одно выше, другое ниже, плечиками Шанский, и себе подливая в стакан портвейн.

– И в этом проще простого убедиться, – глотнул, ещё с деланным удовольствием глотнул бормотухи, чтобы продлить мхатовскую паузу, – улица Бродского находится в двух шагах отсюда, более того, ты сама на этой замечательной улице…

Улица Бродского? На лице Шанского ни один мускул не дрогнул: большой артист! Нет, хоть убейте, а чем убедительнее играл Шанский, тем трудней было Ванде в такой недосмотр КГБ поверить.

Потом, глубокой ночью, Шанский наплюёт на строгие инструкции по эксплуатации газовой котельной и технике безопасности, бросит без присмотра свои трубы-вентили-вантусы-манометры, не поленится проводить Ванду – она на удачу в тот приезд жила в «Европейской», этим подарком случая грех было бы не воспользоваться! И вот Шанский в сопровождении непререкаемого – международного, в лучших американских университетах известного – авторитета в поэтике Бродского, торжественно-серьёзного, могозначительно молчавшего Головчинера, отлично исполнившего отведённую ему Шанским роль компетентного и научно-беспристрастного эксперта и ассистента, завернёт налево с Невского и покажет ей заиндевелую, кое-как освещённую фонарём удлинённую синюю эмалированную табличку с белыми буковками… Не нарочно же эту табличку повесили.

Было поздно, морозно, на улице Бродского, бывшей и будущей Михайловской – ни души; швейцар из полутьмы гостиничного вестибюля со злобной подозрительностью глянул через стекло на двух провожатых, когда ошарашенную Ванду подхватила вертушка двери; причём если Шанский вызывал подозрение своей художественной расхристанностью, то Данька Головчинер, напротив, солидностью и строгостью, как у служителя тайного культа, облика – чёрным, длинным, наглухо застёгнутым пальто, чёрной каракулевой шапкой-пирожком.