Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Когда же было это? Через год или через два после Кати? Она ведь так и не успела прочесть Набокова.

Звонок.

Вошёл двухметровый верзила в шерстяной лыжной шапочке и надутой стёганой куртке, с огромным рюкзаком за плечами; ничего примечательного ни в чертах лица, ни в одежде, человек из толпы, вот только рост…

– Меня зовут Марк Гилман, – трубным голосом, с ощутимым интонационным акцентом представился нежданный гость, протягивая ручищу с перстнем. – Я привёз вам подарок от друзей, от Константина Кузьминского и Генриха Элинсона, – глянув сверху вниз, улыбнулся.

– Не бойтесь, Юрий Михайлович, не бойтесь, – лямка рюкзака уже сползала с левого плеча, – хвоста за мной не было.

Тяжело опустил рюкзак на пол.

– Мой рост, конечно, враг мой, привлекает внимание, но, – повторил, – хвоста точно не было.

Быстро выгрузил содержимое рюкзака, на полу образовалась аморфная гора книг; отказался от кофе.

– Извините, я спешу, – опять протянул ручищу.

Да, за любую из доставленных Гилманом книг – кое-какие из них в машинописных копиях на папиросной бумаге тайно из рук в руки передавались, а у него, у него одного были теперь натурально драгоценные подлинники – тогда наградили бы сроком в мордовском лагере, но все вместе подрывные книги эти, попугивал потом с серьёзнейшей миной Шанский, и вовсе потянули бы на высшую меру… И что же? Германтову грозил, можно сказать, расстрел, а он, как заигравшийся счастливый ребёнок, расселся на полу среди богатств свободной литературы; не в силах поверить, что все эти богатства отныне принадлежат ему, нетерпеливо листал одну книгу, другую, наугад выхватывая строчку или абзац…

Весь тот вечер счастливо просидел Германтов на полу, да, ноги затекли, спину ломило, мог бы и поудобнее принять позу, присесть на диван хотя бы, однако и на миг он не мог прервать чтение – подсознательно хотел, наверное, все-все-все книги, доставшиеся ему, прочесть сразу, одномоментно. Вот: «Русская стихийность может лишь временно и внешне окаменеть, однако за оболочкой хаос не исчезает…» А вот Федотов, об империи и свободе, вот Ортега, о прорастании варварства сквозь культуру, а вот и пронзительные стихи, которые тогда, сидя на полу, он прочёл впервые:

А Марк Гилман действительно в тот зимний вечер очень спешил.

Он доехал на метро от «Петроградской» до «Невского проспекта»; по конспиративным соображениям он, правда, за миг до того, как сомкнулись резиновые обкладки на дверях вагона, выскочил на станционную платформу на промежуточной остановке, на «Горьковской», но никто поспешно за ним не выскакивал, и с лёгким сердцем дождался Гилман следующего поезда, который с весёлым грохотом, привычно усиливававшимся под Невой, и домчал его до «Невского проспекта»; затем, контрольно обернувшись на эскалаторе, Гилман тоже не заметил ничего и никого подозрительного. Выйдя из подземного перехода у угла «Европейской», он двинулся было, широко шагая, по Невскому, однако едва ли не сразу, пройдя всего каких-то сто метров, свернул у костёла Святой Екатерины в правую арку проходного двора, но нет, нет, он прошагал мимо кособокой лестнички в подвальную газовую котельную, где в те годы посменно – двое суток будто бы дежурил, двое суток будто бы отсыпался – служил котельным оператором Шанский, устроивший, к слову сказать, в столь удобно – центральнее не бывает, хвастался Шанский, – расположенной котельной интеллектуально-художественный салон; нет, нет, Гилман, пусть и не чуждый интеллектуально-художественным сферам, хотя бы потому не чуждый, что благодаря возвышенным сферам этим дипломатично маскировалась его, консульского атташе по культуре, подлинная специализация, решительно прошагал мимо обледенелого приямка с узенькой каменной лестничкой и кое-как, волнисто, обитой жестью, разрисованной-расписанной препохабным граффити дверью. Он, похоже, сориентированный заранее, быстро нашёл в тёмном кишкообразном дворе нужное ему парадное с обшарпанной, излишне громко из-за отсутствия пружины хлопнувшей дверью… И уже менее чем через час Гилман, с бережной осторожностью притворив за собою обшарпанную дверь, вышел с вновь наполненным рюкзаком за спиной, но не вернулся к спуску в метро на Невском, а направился в противоположную сторону – благо двор-то был проходной, – к слабо освещённой Итальянской улице, тогда – улице Ракова, а на улице уже, быстро, но внимательно посмотрев поочерёдно в оба конца её и описав для порядка взглядом всю опустелую в тот поздний час площадь Искусств с сугробчиками и чёрными деревьями закруглённого сквера, убедившись опять, что никакой хвост не увязался за ним, направился к поджидавшей его у Михайловского театра машине.

Над обитой жестью дверью горела подслеповатая лампочка; благодаря лампочке, защищённой вдобавок к молочно-матовому стеклянному колпачку ещё и вторящей форме колпачка железной маской-решёточкой, среди абстрактных узоров и матерных откровений графитти при желании можно было всё-таки различить скромную надпись, оставленную фломастером какого-то шутника: «Добро пожаловать в ад». Сбоку от полуподземного входа в ад была еле заметная – для посвящённых – кнопка звонка; на хеппенинги вход был свободным, если же в салоне намечалось «закрытое» культурное мероприятие со страстными спорами, магнитофоном с джазом или Галичем-Высоцким-Окуджавой под горячительное, то приглашённых ждало, когда они, оскальзываясь и хватаясь друг за друга, спускались в приямок, тоже вполне культурное испытание, которое Шанский для краткости называл паролем.

Сиверский, как мы помним, обуславливал приход гостей наличием у них «билетов» в виде воздушных шаров, птичек, рыбок, а вот Шанский – паролем, причём паролем, который не сообщался заранее.

Пароль надо было угадывать.

– Где дьявол? – замогильным голосом вопрошал Шанский, и если кто-то из весёлых и находчивых за дверью способен был ответить: «В деталях!» – тяжёлая дверь гостеприимно распахивалась.

Впрочем, загадки перемудрившего Шанского иногда бывали не по мозгам и самым догадливым. Однажды Шанский превзошёл самого себя, выкрикнув: «Капитель пятой колонны? Внимание, – повторял вопрос, – капитель пятой колонны? Если не хотите замёрзнуть, назовите человеческим именем капитель пятой колонны». Кто, что… какая ещё капитель на кособокой обледенелой лестничке, у входа в ад, неряшливо обитого жестью? В тот раз никто из приглашённых и уже, коченея, негодуя сгрудившихся у двери, колотивших в неё кулаками, пинавших ногами так и не сообразил, что надо было в ответ на парольный вопрос Шанского назвать академика Сахарова; минут десять приглашённые мёрзли, однако пришлось-таки хозяину смилостивиться и «за так» впустить всех в тёплый адский уют… С каким грохотом отпиралась, как тяжело открывалась будто бы ведущая в бункер дверь; когда гости загалдели, раздеваясь-обогреваясь, кто-то продемонстрировал запоздалую сообразительность: если Сахаров – капитель пятой колонны, то Солженицын, получается, её база?