Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Что же до историко-бытовых подоплёк, психических мотивов и прочих истоков и импульсов творческих вожделений как у Палладио, так и у Веронезе, то сие – лишь область фантазий, хотя среда для развёртывания безответственных ли, дальновидных фантазий вполне представима: над карнизами, крышами дворцового фронта, опрокинутого в Канал, лес тонких дымовых труб с конусообразными, расширяющимися наконечниками, просыхающее бельё на ветру; красотки на подушках в окнах… И слепит солнечная водная гладь, и – горки дынь, яблок и груш, башенки из пёстрых штук материи, ящики с посудой, корзины с цветами, вязанки можжевеловых ветвей для каминов – всё это на узких чёрных баржах, которые, борт к борту, перегородили ненадолго Большой канал: по зыбкому искусственному рыночному мосту, размыкаемому, впрочем, периодически для пропуска гондол, перебегают с берега на берег без умолку гомонящие покупатели – прицениваются к товарам, торгуются, весело бранятся с продавцами и между собой; в общей многокрасочной скученности теснятся у лотков с засахаренными фруктами диковинно разодетые, одна ярче другой, красавицы, соблазнительные, глазками стреляющие по сторонам монашки; на запруженной толпой набережной, близ троицы музыкантов-лютнистов под тряпичным, колеблемым ветерком навесом, близ весельчака-карлика с толстыми ножками в башмаках с большими пряжками, продавца певчих птиц и попугаев в вычурных клетках выделяется подвижная стайка весело болтающих молодых франтов в шляпах с перьями, коротких складчато-свободных светлых плащах и цветных чулках; обычный в суматошливой щедрой яркости своей венецианский день. И тут – внимание: сквозь толпу-массовку пробирается нарядный вдохновенный Веронезе с большущей папкой, заполненной цветовыми фантазмами. Он готов уже удивить и порадовать заказчика, он вообразил уже и изобразил на картонах волшебную страну с мягкими ландшафтами, античными руинами и бездонными небесами, в ней, невиданной стране той, и горы свои, и лукоморья, и экзотические деревья. Но и этого мало! Он отчётливо вообразил, как должно вписывать (?) в подлинную, сдержанную и умеренную в деталировке архитектуру виллы свою пышную, хотя бы в увражных обломах-фрагментах своих, в порталах-карнизах, псевдоархитектуру. О, Веронезе ведь – как этого при минимальной-то объективности не признать? – и сам был не только живописцем, поцелованным Богом, но и недюжинным фантазёром-архитектором: какая мощная многопучковая коринфская колоннада поднимается слева-справа за балюстрадой, за многолюдным пиршеством «Брака в Кане», какими канелированными коринфскими колоннами, поддерживающими шикарный балкон, любуемся мы, приглашённые на пир «в доме Симона-фарисея», а какие три величественно-монументальные арки, накрытые – до верхнего среза полотна – богато профилированным антаблементом, подобно помпезному театральному заднику вздымаются «в доме Левия», за пиршественным столом. Ну да, архитектура на многолюдных полотнах этих тоже пирует; ну да, затмевает великолепием своим всё, чем мог бы когда-то похвастать и в формотворчестве, и в плотских радостях вроде бы непревзойдённый в имперской мифологии своей, но, увы, погибший мраморно-материальный Рим; о, Веронезе мажорен и театрален в выстраивании поверх подлинной архитектуры Палладио потрясающих своих декораций… Но не слишком ли он самоуверен? Не переигрывает ли он, не артистическая ли это промашка? А до чего же при всей театральности своей кинематографично всё то, что мы видим сейчас в венецианской натуре! Неужели не заразится его, Германтова, нетерпением всё видимое ухватить и присвоить, неужели не застрекочет камера? Не пропустить бы момент: сейчас, сейчас Веронезе выкликнет барку с обитыми коврами сиденьями или лодку полегче и поскромнее из хаотичной флотилии, качающейся близ ступенчатого, заросшего изумрудной тиной спуска к воде, поплывёт к Даниэле Барбаро, чтобы обговорить с ним, лучше ещё – утвердить у него многоцветные эскизы. Ну да, Палладио будет поставлен перед фактом, он ведь своё задание исполнил, чистое своё, витрувианское дело отменно сделал – вилла готовенькая: теперь для вольной кисти Веронезе настал черёд. Распалённый Веронезе уверен, что всё теперь, когда Палладио получил расчёт, ему сойдёт с рук, он торопится дать указание подмастерьям растирать и разводить краски; о, архитектура Палладио, такая беспримесно чистая и «скромная», будто бы отсутствующая, для Веронезе теперь уже не более чем объёмно-пространственная грунтовка… И прочее, и прочее, как если бы был жизнерадостный Веронезе вандалом, вооружённым разрушительными, на манер отбойных молотков, кистями и буйными, растлевающими-унижающими девственное зодчество красками; не слишком ли? Чепуха! Веронезе не умствовал, эскизируя, не знал, что творит, – никаких бесноватых поползновений на сознательное унижение архитектуры как матери искусств. Однако гавань счастья от конфликта нас не избавит: слёзы горькие и елей, сочиняй – не хочу!

Нет, нет, нет! Никаких псевдоисторических сценок, никаких спекуляций на отыгранной уже давным-давно венецианской фактуре.

Тем более, что Германтов… недолюбливал Венецию!

Хотите – верьте, хотите – нет…

Как можно Венецию недолюбливать?! Он что, и тут – оригинальничает или, пуще того, выпендривается?

Ну да, большой оригинал… Великие оценщики разных времён и чудесных творений разных народов воспели её, изначально и навсегда напоённую эротикой, тайнами, болезненной красотой, уже и многомиллионные массы топчут её камни, наполняя противоестественным оживлением её прекрасные кладбищенские пространства: восторгаются увиденным-услышанным, примеряют смертно-белые маски, пускают слюни, а он… он не мог, ну никак не мог присовокупить свою искреннюю эмоцию к всеобщим стонам любви, это было бы пошлостью.

И Париж, требовавший от всех любви, недолюбливал, и – Венецию, которой принято было восхищаться-восторгаться, тоже; Бродский, к примеру, в культ Венеции вдохнул относительно недавно новую жизнь, а он… он невольно слова того же Бродского вспоминал: если Евтушенко за роспуск колхозов, то я против. Вот именно, он «против» Венеции, поскольку все – «за»! Эстетическая расточительность, которой никогда не дано иссякнуть, вечная праздность… А «его» Венеция – это лишь блуждающие блики, мятые водные складки в окошке вапоретто, потные цоколи, тяги белого истрийского камня, внезапная, осколком опрокинутой арки, тень от мостика, ломающаяся вязь собора. Ну ничего не поделать тут, не такой он, совсем не такой, как все! Колонну с крылатым львом созерцал на гравюре с раннего детства, Соню жадно расспрашивал о специфичной заражённости красоты красивостями… Да и сам он когда-то, если помните, увлечённо писал о «Поэтике деканонизации» и «Очаровании ошибок», успешно лекцию о «Венецианском инварианте» для самых эстетически-продвинутых венецианцев прочёл, ему и милая, обнимающая всё венецианское великолепие формула принадлежала: фантастический каталог архитектурных нелепиц! А теперь лишь случайные фрагментики отражений, лишь взятые в случайные рамки блеск и дрожь им ценились. Да-да, и сам-то он за последние годы много-много раз в Венеции побывал, все закоулочки облазил меж её чахоточно-румяными немыми дворцами, по всем знаменитым каналам и затхлым канальчикам, под всеми её мостами и горбатыми мостиками проплыл, всё-всё по-своему там увидел, давно красоты-красивости на свой тонкий вкус распробовал и сейчас, как знаете, с нараставшим нетерпением-волнением готовился к отлёту в Венецию, молился, как умел, за то, чтобы там удача от него на сей раз не отвернулась, да, ему, дабы доделать дело своё, не терпелось поскорее туда добраться, однако – назло ли расхожему мнению… или, может быть, сказывался так его эгоизм? Вот если бы Венеция принадлежала ему одному, а не восторгались бы ею, как на безголосо-пьяной хоровой спевке, толпы – толпы-орды, топочущие по священным камням…