Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

И чью же сторону принимает он – Палладио или Веронезе?

Веронезе эмоционален и весел, но – себе на уме; он на то ведь и гений, чтобы отвергать норму, он игриво её атакует, а Палладио, тоже гений, однако гений другого склада, норме следующий и норму творящий, нахмурившись, даже насупившись, если не набычившись, – защищается?

Кто кого?

Нет, это было бы чересчур примитивно… Нет, никогда прежде Германтов не становился заложником своих концептов, и сейчас не станет: он не побоится противоречий, не займёт оголтелую позицию.

Нет-нет… Ведь пристрастность Германтова совсем иного рода; ничью сторону не принимает он и не примет, напротив, каждому их них, молча спорящих между собой, но не сдающих позиции, не отходящих от принципов своих, он пожелает удачи; его непросто разжалобить и сбить с толку, это не удалось бы ни гипнотичному Веронезе, ни вразумительному Палладио, прибегни он вновь сейчас к ясным, убедительным постулатам своим и своему высокому «штилю»; и кулаками с толку его не сбить – разве что с ног; но ведь он всё равно поднимется… О, Германтов ведь знал все аргументы и контраргументы друзей-соперников, более того, он преисполнился уже благодарности ещё и к двойственности и противоречивости Даниэле Барбаро, гениального, как время доказало, заказчика; около пятисот лет восторгов и поклонений минуло, а Германтов, домысливая бессловесные споры двух гигантов, Палладио и Веронезе, уже и сам расшатывал устои, выводил из идейной спячки-статики памятник, он, входя во вкус, если угодно – в раж, готов был бы и дальше провокативно стравливать сдержанного зодчего с безудержным живописцем, сталкивая их индивидуальные художественные инструменты, магически сшибая даже их внутренние миры; так-то, неугомонно подвижная кисть Веронезе обволакивала красочным обманом архитектуру, а принципы, на которых застыл Палладио, отстаивая правду свою, продолжали ведь бороться за неё, за правду эту, уже не только в метафизической сфере, но и в его, Германтова, сознании и – не забудем – в его собственных творческих интересах; их борьба, их непрекращающаяся и невидимая борьба плодотворна до сих пор, не так ли?

Итак! Ещё раз и – ещё много-много раз.

Из пёстрого, шумного, театрализованного венецианского столпотворения Германтов выбирается наконец на безлюдную прямую аллею; как хорошо, что приехал одиннадцатичасовым поездом, для туристов рано ещё – ни-ко-го! Приближаясь, он поневоле любуется старательно – не более чем старательно, но всё же… – вылепленными Алессандро Витториа, белеющими на переднем плане, какими-то зализанными, по правде сказать, скульптурами, а чуть поодаль красуется распластанная вилла с классическим центральным двухэтажным ядром, с четырёхколонным портиком и фронтоном, воздушно-лёгкими арочными одноэтажными крыльями-галереями с хозяйственными «павильонами-голубятнями» на краях крыльев. Германтов любуется даже ещё нерождёнными облаками, теми, неподдельными, которые вскоре, всего через несколько дней, когда он действительно приедет в Мазер, поплывут навстречу ему, выплывая из-за холма. Он уже почти рядом с изящно скомпонованной виллой, центральный фронтон её уже врезается в небо, но пока он так и не может в виллу войти: он зачарованно приближается, а сама вилла, заманивая, будто бы отступает. Эта вилла для него становилась и вершиной, и в определённом смысле бездной – бездной тайных значений, в которую не терпится ему заглянуть? Он будет карабкаться вверх, чтобы заглянуть вниз? Заглянуть в бурляще-кипящий кратер вулкана, ошибочно считавшегося уснувшим. О, спустя всего несколько дней он прилетит в Тревизо, приедет одиннадцатичасовым поездом в Мазер, войдёт и… Он не будет уже красться на цыпочках, таиться за спиной Веронезе, чтобы присвоить себе сам миг творения, нет, он на правах самого рядового экскурсанта с билетом за десять евро просто-напросто войдёт в музеефицированную виллу. И – нет, нет, это лишь гасящая чрезмерный пыл маскировка, решительно он не такой, как все, и виллу – ту, пятисотлетней давности – ничуть не изменяет статус музея! Войдя, он, только он один испытает напор визуальной стихии, напор-удар цветоносной взрывной волны: увидит, непременно увидит, пик прекрасного саморазрушительного и на глазах, в подвижности всех стадий и взаимных переходов воссоздающегося искусства; пик прекрасного, наглядно, а будто бы на сеансе самогипноза, уничтожаемого прекрасным? А за восхождением на пик последует, как водится, спуск: аналитический, изводящий непостижимое художество спуск? Нет, ничто не уничтожается, напротив, негласным укором любой, особенно по живому режущей аналитике возвышается-разверзается художественно неисчерпаемая, тотальная пограничность спорящих между собой, протягиваясь из века в век, прекрасных намерений – в вилле Барбаро, выстроенной Палладио, превращённой Веронезе в театр визуального обмана, воплощены искания художников будущих веков, в развёртывании уникальных нетленных образов предвосхищены будущие распады.

Пик?

Конечно – остриё, точка, в ней сжалась-сконцентрировалась едва родившаяся художественная Вселенная.

Всё в этой точке, всё.

Включая все идеи его, Германтова, переполненного, все мысли-чувства.

А какие при этом разнонаправленные посылы…

Деструкция-гармония?

Всеобъемлющая архитектура-фреска – всеобъемлющая, но созидающая-разрушающая гармонию, сжимающая все смыслы-трактовки в… оксюморон?

Так вот почему её пощадило время! Она изначально была вне времени и – на все времена?! Созданная за короткий срок, в конкретные годы, она выражала дух Большого времени? Вот он, всеохватно-зримый Zeitheit, вот! И, соответственно, безо всяких циничных умыслов, а по счастливому наитию рассчитана была архитектура-фреска на разные вкусы? Фреска изначально обращалась к тонким ценителям, к братьям Барбаро, к их патрицианскому кругу, но, изначально обладая мощным экспозиционным зарядом, теперь обращалась уже ко многим; утончённость и – как не вспомнить о гиперреальных пажах, слугах, об утрированных формах псевдоархитектуры – и… китч! Утончённость и – китч, не иначе как Веронезе, понаторевший игриво зондировать своей кистью будущее, его, будущего, с ускорением сменявшиеся манеры и стили, а ныне, как кажется, и вовсе мистически прозревавший, улавливал господствующие вкусы грядущей эпохи потребления, неотличимые от безвкусицы, пока неосторожно не попался на крючок турфирм; ублажал заранее экскурсантов-профанов, которые спустя без малого пятьсот лет потекут через анфилады виллы…

Так, увеличить изображение на экране, ещё, ещё: в дымчато-бирюзовых прогалах тенистого сада ему почудилась дрожь листвы, хотя это были всего лишь затёки краски.