Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Нет, сначала – взял глазами, глазами.

Заглянул в дверь и – взял.

Щурясь и как-то по-балетному пятясь, она придирчиво осматривала пока что вовсе невразумительный серо-зеленоватый ком глины, вдруг склоняла голову набок, к скошеному плечу пыталась щекой прижаться, пожелав, наверное, под неожиданным углом зрения увидеть будущее своё произведение. И какой-то угловатой делалась она и едва ли не неуклюжей – лёгкость и грация словно из неё вычитались, но вот уже вновь в танец вокруг высокой подставки-табуретки пускалась, и вновь, вновь большие сильные нетерпеливые руки её терзали, рвали, мяли, ласкали глину, а лицо её при этом напрягалось и раздражалось, черты заострялись, дёргались…

– Я совсем больная, когда леплю, совсем, ты прав, я с приветом, нет – с большим приветом, когда леплю. Скажи, я одна такая особенная или все художники – сумасшедшие?

– Настоящие – все!

– А… значит, я – настоящая? Спасибо… Ну да, про сумасшедших живописцев известно, а архитекторы, действующие архитекторы, сумасшедшими бывают? У них же всё должно быть рационально, им надо всё согласовывать-пересогласовывать, скажи, есть ли на свете хоть один успешно действующий архитектор-безумец?

– Есть, вернее, был – Гауди.

– Кто это, кто?!

– Гений-безумец, он в одиночку строил в Барселоне огромный собор…

– Хороший собор?

– Невероятный! В академической библиотеке есть книга с двумя фотографиями, я тебе покажу.

– И что же сталось с ним, с безумцем Гауди?

– Он попал под трамвай.

Волосы золотисто блестели, а прозрачная кожа была матовой…

Да, даже за лицом своим она не следила во время лепки, не до своего лица тогда было ей, а теперь так разволновалась, что лицо её, сказали бы ныне, в компьютерную эпоху быстрых тотально-механистических изменений, непрестанно переформатировали какие-то не имеющие названий импульсы.

– И сейчас я совсем больная… – прижалась.

Россыпи веснушек на плечах срастались в нежные коричневатые пятна, а повыше куполков груди, под ключицами, разбегались… светлые крапинки.

– Обычно все рыжие – конопатые, а у меня ни одного рыжего волосочка, правда? Но всё у меня не как у людей… И почему-то я такая порочная.

Прекрасна… Без извилин?

Нет, детская прелесть и непосредственность, естественность её, перехватывавшая дыхание естественность жестов, слов, сочеталась с удивительной естественностью ума, с его неожиданными проявлениями.

Нежно провел ладонью по упругому, с влажной ямкою пупка животу, бедру, по объёмно-плавному лекальному изгибу его… Только что он ощущал его весомость и силу. Вот и округлое колено, выпуклая и гладкая, как балясина, икра, голень, тонкая точёная щиколотка…

– Кто лепил твои ноги? Бог? Я бы поставил Богу пятёрку.

– А я, скромница, ещё бы плюс к пятёрке добавила.

– У тебя только что, как казалось, было много-много рук, как у женоподобного индийского божества, и даже много ног, и все бессчетные руки-ноги твои были непропорционально-большими, сверхсильными, и вдруг вернулась ты в классически прекрасную норму: Венера успокоилась?

Лепные формы её чуть наклонного тела словно струились по чёрной коже. Картинно подняла вытянутую длинную свою ногу, словно собиралась ступнёй с дивана до окна дотянуться, и смешно пошевелила аккуратными пальцами, как бы приглашая Германтова, сомлевшего от ласкающих оглаживаний совершеннейшей плоти, ещё и полюбоваться во всей его красе идеальным живым творением. Потом согнула ногу в колене, снова вытянула и ступню по-гимнастически, «оттягивая носок», изогнула, так чтобы из ступни, щиколотки и голени одна линия получилась, да при этом приговаривала: «Я ещё порочная, я порочная», и, найдя выгодное положение в солнечном луче – на голени блеснули золотистые волоски, – подержала прямую, дивно длинную рельефную ногу в воздухе.

– Отлично вылеплена, и пропорции выисканы, на отлично с большущим плюсом выисканы, но не по милости ли моих ног-ходуль такая я каланча?

Резко села.

– Холодно на мёртвой чёрной коже лежать, ни простыни, ни одеяла, – подняла с пола юбку, встряхнула, бросила на спинку кресла, потом накинула на плечи рубашку. – Мужчина, кофием девушку окоченевшую угостите? И – не вытянуться, не свернуться калачиком… Стоило бы заменить этот мёртвый узкий диван турецким, широким мягким и пёстрым, с множеством разноцветных подушек, я бы на нём соблазнительно возлежала в специально сшитых шальварах.

Осматривалась.

– Классная акварель! Твоя?

– Куда мне… Эти дубы когда-то написал в пригороде Вены ещё молодой Оскар Кокошка. Акварель была Кокошкою подарена в незапамятные времена моей тётке, они на велосипедах вместе ездили на этюды.

– Ого!

Имя Кокошки Кате было знакомо.

– Мебель у тебя какая-то никакая, непримечательная… Какая-то не старая, а – скучно состарившаяся; зачем тебе этот хлам?

– Хлам напоминает о родичах…

– Лучше бы на их фотографии посмотреть, – пожала плечами. – А мебель… скоро, наверное, жучок этот хлам доест. А бокалы чудесные! Синие-синие, с бликами – как страстные огоньки в зрачках.

– Венецианские, с острова Мурано. Их моя тётка Соня подарила к свадьбе другой тётке моей, Анюте.

– Мы из них будем пить вино?

– Будем…

Шуршаще разворачивала плиточку молочного шоколада, разрывала, сминала серебряную обёртку.

– А когда мужчина сварит соблазнённой, ещё не покинутой, но от невнимания окоченевшей девушке кофе? – с сухим треском застегнула на боку юбки молнию.

Да, накануне они в «Балтике» смотрели «Соблазнённую и покинутую» со Стефанией Сандрелли.

А тогда Катя пристально на него смотрела, большие серо-голубые глаза смеялись.

– Никак не могу в себе разобраться, что со мною? Часа два назад, на набережной, мне нравилось до трепета, как ты «умничал», а сейчас до жути, до полного порочного нетерпения понравилось, как ты потерял голову… А диван-то не так уж и плох, – неожиданно переменила оценку, – нет, не надо его выбрасывать, серенькие протёртости-проплешинки на чёрных вздутостях вполне благородны.

Как же и в чём он варил тогда Кате кофе?

Грузинской сувенирной джезвы ведь ещё тогда не было… и не было морского булыжника на этажерке; а синих венецианских бокалов с бликами ещё было два – целёхонькие, сияли…

Машинально набрал номер Насти-Нади. Увы: в настоящее время абонент недоступен, в настоящее время абонент недоступен, в настоящее время абонент недоступен…

А тогда, да, тогда, после первой же близости, она заявила вдруг, подняв распахнутые радостно-хмельные серо-голубые глаза, что ей до смерти хочется «нюхать» – «нюхать» сейчас и безотлагательно, «нюхать», забывая вмиг о всех прочих прихотях: внезапно случались у неё острейшие приступы сугубо-обонятельной страсти. И – сумасшествие так сумасшествие, что поделать? – они отправлялись нюхать яблоки: до Кузнечного рынка было далековато, ходили на Ситный рынок, хотя аромат яблок там бывал не очень-то и густой, ибо фруктовая торговля там была поскромнее, чем на Кузнечном рынке с его внушительными во все сезоны пирамидальными горками налива, ранета, шафрана, антоновки… Если «нюхать» яблоки приспичивало ей нестерпимо, когда сиживали они на ступеньках, под надзором сфинксов, то шли, точнее, – бежали на Андреевский рынок, благо добежать могли всего за минуту; а по весне острого целебного запаха проснувшейся земли и первых цветов она не могла дождаться. Как-то, едва апрельское солнышко пригрело всерьёз, соблазнила круговым, через леса и горы, как сказала она, переходом из Комарова в Зеленогорск; на сухом, уютно огороженном буреломом лесном пригорке за Щучьим озером Катя вдруг с какой-то обессиленной лаской провела пальцем ему по щеке, губам и зашаталась, как пьяная, в чувственном пароксизме. Германтов едва успел сбросить на прошлогоднюю рыжую горячую хвою плащ; под соседней разлапистой елью ещё лежал пухло снег, а вокруг их наклонного ложа и словно специально для них из земли вылезали белые, фиолетовые, лиловые цветы. Катя, лёжа ещё, протянула руку, сорвала ближайший цветок и восхищённо, как избранница Творца, допущенная к тайне божественного творения, рассматривала гладко-мохнатую лиловатую чашечку с мягкой бледно-сиреневой изнанкою её лепестков, с торчком мясистого густо-жёлтого, осыпанного крупной пыльцой сердечника и нюхала: свежестью пахнет, свежестью… и шептала: жаркая любовь среди подснежников, жаркая любовь… И вот уже, резко сев, подтянув капроновый чулок, застегнувшись, спрашивала: