Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Как просто!

И тут волна от речного трамвайчика пришла к этому берегу, в ступени сильно плеснула, стеклянно, подсвечиваясь солнцем, взлетели брызги выше Благовещенского моста, будто бы в небе зависли сверкающие осколки.

Да, нечто невиданное и при солнечном сиянии, и в роковом ненастье…

– С чего бы вдруг смеховые колики отпустили и стало тебе невесело? Ты о чём, будущий профессор, задумался?

– О наводнении.

– О чём, о чём?

– О воде… и о наводнении как художественной стихии.

Какой низкий, будто тонущий в пребывающей воде, но ещё держащийся на плаву, распластанный мост; вверх-вниз по течению Невы, туда-сюда счастливо вертел головою Германтов. И мост слева, Дворцовый, прижат к воде, и Троицкий с Литейным, пусть невидимые отсюда, тоже прижимались к воде пологими арками; Чкалов и впрямь был авиатором-виртуозом, если ухитрился пролететь под низким таким мостом. И снова сверкали в облаках брызги… И, плавно колеблясь, поднималась, поднималась вода, опускались фасады. И так легко были нарисованы фасады набережных тонкими тушевыми линиями-контурами, так воздушно-акварельно раскрашены, что и каменно-штукатурная архитектура сама обращалась на глазах в изящную графику. Какое долгоиграющее наблюдение у Германтова получилось: сидел с Катей рядышком, на ступенях, и с этой единственной точки зрения на Петербург смотрел, смотрел-медитировал, а много лет спустя написал книгу о «перечитываниях-пересматриваниях» Петербурга, непрестанно открывающих в нём новые содержания, о многозначительности центрального, определившего характер всего города водного простора-пространства. Книга называлась «Перечитывая Санкт-Петербург», да, да, снова не без удовольствия вспомнил: идейной сердцевиной её стала глава «Четыре моста»; книгу на Анциферовскую премию номинировали, но Германтов сам входил в жюри, по регламенту не мог быть той премией награждён. Он смотрел на водную гладь, и разрывавшую надвое тело города, и делавшую его непостижимо-цельным, водную гладь, расстилавшуюся, плескавшуюся, смотрел с вроде бы привычной и обязательной для многих, если не для всех тех, кто заворожен был Петербургом, точки зрения, а предлагал фактически особый взгляд: без него и душа б иссохла. И действительно, здесь, у воды, развивалось-разрасталось в нём самом чувство Петербурга, зародившееся в детстве ещё, при созерцании известной гравюры с парусниками и шпилем с ангелом, воспитанное взволнованным любопытством. У него возник мистический – возможно, что и благодаря сфинксам – и при этом какой-то дерзкий контакт со свободно-таинственным блеском вод, властно взятым в гранитную раму, с зашлифованным ли, колеблемым или покоробленным зеркалом города, непрестанно подпитывавшим жизненными силами его каменную телесность. Изначально покорённый городом, а теперь вот сам вознамерившийся покорить-прочесть живые смыслы этого распахнутого волевого, обладавшего своим языком пространства, Германтов снизу, именно снизу, с уровня воды, озирал городской ландшафт, собранный, как казалось, исключительно из горизонталей – всё в нём, в волшебном ландшафте, и при колебаниях уровня воды оставалось горизонтальным: величаво-спокойно вытягивались развёртки набережных, отдельные фасады с непостижимой естественностью склеивались в единый непрерывный фасад, а мосты не иначе как примерялись по высоте к карнизам фасадов, от чего и сама Нева казалась ещё мощнее, шире. Даже златоглавая громада Исаакия, деликатно отступившая за деревья Александровского сада и уже будто бы принадлежавшая небу, впечатлениям всеобщей и прекрасной распластанности ничуть не противоречила. А как интересно было реконструировать панорамы, мысленно дополняя их, – ведь когда-то, до пришествия большевиков, взорвавших множесто церквей, где-то поодаль, на втором плане распластанных панорам, поднимались размытые воздухом нежные узорные силуэты с луковками, куполками, вертикалями колоколен. Германтов, расщедрившись, даже добавлял к воздушной коллекции самый стройный и высокий силуэт так и невыстроенной, увы, растреллиевской колокольни Смольного монастыря. Ну а четыре моста – Благовещенский, Дворцовый, Троицкий и Литейный – задавали зримые границы центрального невского пространства: за Литейным мостом, выше по течению, границу этого пространства обозначал близ Смольного поворот Невы, а за Благовещенским мостом, ниже по течению, – портик Горного института; впрочем, пересказывать здесь тезисы Германтова вряд ли имеет смысл: книгу «Перечитывая Санкт-Петербург» недавно переиздали.

– Юра, все наводнения давно схлынули, так кто лепил? – ласково прижалась, заглянула в глаза.

– Фальконе, он был не последним, между прочим, скульптором во Франции, его Екатерине рекомендовал Дидро, – водная рябь заискрила поодаль, когда, найдя прореху в облаках, поджёг вдруг воду солнечный луч; нефтяная клякса разорвалась, покачивались многоцветные пятна.

– Как лоскутки китайского шёлка, – сказала Катя.

– Верхового императора Марка Аврелия, а также грозных кондотьеров-всадников в латах на монументально тяжёлых боевых конях Донателло и Вероккио я, само собой, своими глазами в натуре, на римской, падуанской и венецианской площадях не видел, но Фальконе вообще никакому из античных или ренессансных изваяний, по-моему, не подражал, тем более что были они статичны, величаво спокойны; у Фальконе получился, наверное, один из лучших конных памятников в новой истории, на мой вкус – лучший, и – уж точно – самый необычный, вздыбленно-устремлённый, какой-то внетрадиционный и внестилевой…

– Есть ведь ещё один, спокойный, даже омертвело спокойный, но совсем не традиционный памятник в совсем уж новой истории – памятник Александру III, так? Я недавно во двор Русского музея через щёлку в железных воротах заглядывала…

– Так, так… Я тоже заглядывал, и не раз. Да, два нетрадиционных, два изумительных памятника, но один символизировал рождение и героический взлёт молодой империи, другой – с салтыково-щедринской сатиричностью – имперскую отупелую усталость, изношенность…

– Юра, а кто эти кондотьеры?

Объяснил.

– Не поленись, – менторски продолжил Германтов, – обойди Медного всадника, вроде бы такого привычного нам по коробкам конфет и сувенирным подносам, вокруг: обойди с остановками и замираниями сердца, осмотри медленно и внимательно, сзади, чуть сбоку, и ещё чуть-чуть сдвинься – он, по-моему, во всех ракурсах, неожиданно меняющихся от шага к шагу, совершенен; однако, – рассмеялся, – похвал и благодарностей Фальконе от своих русских заказчиков не дождался; со скульптором, уехавшим после отливки и отделки памятника к себе в Париж, обошлись по-нашенски: не пригласили в Петербург на торжественное открытие, даже денег не заплатили.