Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Но всё равно кажется, что мешает, всегда в чём-то, даже помогая, мешает, правда? Ну скажи, скажи, судьба ведь удачами или с позволения её достигнутыми успехами только отвлекает, судьба ведь всё равно каждого берёт за ручку и ведёт к смерти, правда?

– Правда. Но при этом у каждого свой путь.

– Странно: разными путями идти к одному и тому же…

– Да, какая-то бытийная странность, и пугающая, и волнующе-вдохновляющая, есть в наделении нас индивидуальными целями, своими путями. Ведь в каком-то смысле слова Иисуса, сказанные своим ученикам, относятся и к каждому из нас.

– Какие слова?

– Слово в слово я, конечно, не помню, а суть сказанного им поражает: куда я иду, вы не сможете прийти…

– О чём же сказал Иисус этими словами?

– О многом… В Библии ведь все смыслы – переносные, Библия изъясняется с нами гиперболами, метафорами, аллегориями, умолчаниями. Вот и Иисус среди многих смыслов, наполняющих и окутывающих слова, как кажется, подчеркнул важное для него, с иносказательной полнотой и точностью сообщил ученикам своим, да и нам тоже, о своём одиночестве, о том, что у каждого свой судьбоносный путь и каждый на своём пути одинок.

– Судьбоносный?

– Ну да, судьба вроде как многократно суммирует усилия Бога и дьявола: Бог наставляет на путь истинный, а дьявол вдруг переводит стрелки.

– Как всегда, стрелочник во всём виноват? – засмеялась. – Каждый одинок, пусть, но бывает ведь и совместный путь…

– Не уверен… Судьба индивидуальна; думаю, что-то совместное может возникать в точке пересечения двух путей.

– В точке пересечения случается самое главное? Например, любовь?

– Не обязательно, не всегда… Сплошь и рядом бывают ведь проходные встречи и расставания.

Повернула голову.

– А ещё бывают посмертные пути, да?

– О, посмертные пути благодаря мифологии бывают поинтереснее, чем земные. Вот, например, посмертный путь евангелиста Марка, путь – в переносном и прямом смысле – наверх; чудотворец Марк ведь навряд ли мог предвидеть, какие выпадут ему приключения: мощи его тайком, под свиными тушами, из Египта через море везли в Венецию, в честь его, святого уже, богатейший сказочный собор строили, да ещё Марка, когда-то вполне земного, имевшего плоть и кровь, в крылатого льва «превращали», к небу поднимали, водружали на символическую колонну.

– Ну-у, у Иисуса-то – самый невероятный посмертный путь.

– Тем более что перед отправкой в посмертный свой путь Иисус воскрес.

– Чудеса, выходит, реально случаются?

– Если к ним готово воображение.

– Ты читал Библию?

– Урывками.

– Постиг истину?

– Это, наверное, невозможно.

– Почему?

– Трудно совместить разные взгляды на истину… В Библии собрано столько разных, будто нарочно друг друга отрицающих взглядов… И всё очень неопределённо, всё иносказательно в Библии, как в сложнейшем романе.

– А что такое истина?

– Исходя из происхождения слова «истина» вроде бы всё просто: истина – это то, что есть, это то, что очевидно.

– Но путаницу, отменяя очевидности, вносят разные взгляды? – разорвала на две порции слойку с марципаном, протянула ему.

– Ну да, каждый из апостолов-евангелистов представляет нам свою точку зрения на новозаветные события, на сам подвиг Христа, а трактовать, сравнивать и суммировать точки зрения – наш удел; вспомни-ка, по этому принципу и «Расемон» снят… Это принцип объёмного усложнения, углубления; не в последнюю очередь и благодаря тому, что очевидное делается неочевидным.

Вопрос – ответ, вопрос – ответ… Германтов, увлекаясь, тогда же, сидя между сфинксами, вспоминал о том ли, этом, коснулся даже хитрюще-дальновидного, спасительного для новорождённой церкви приспособленчества апостола Павла, который ловко лил воду на исторически-гибельную мельницу деградировавшего Рима, чтобы в Риме же, ещё языческом, смогло выжить и вырасти тогда молодое, телесно-хиленькое совсем христианство; Катя была сражена причудливой эрудицией.

Но вспомнила о судьбе.

– Ты вот говорил, что каждый из нас в себе свою судьбу носит, а мне часто кажется, что не только обстоятельства, проявляющие судьбу, но и силы самой судьбы – снаружи, что за мной всесильный кто-то придирчиво с небес следит; кто-то, кто решает надо ли наделять кого-то из нас, слабаков, силой, чтобы мог идти своим путём, идти наперекор, хотя всесильная судьба на каждом шагу – «против», а конец каждого индивидуального пути предрешён. Мне жаль всех живых…

– За что?

– За то, что живут. Бог, судьба, обстоятельства, которые на меня науськивают высшие силы… я запуталась.

– Умные, начитанные и бывалые люди, – дожёвывал воздушную слойку, – уповают на любовь, творчество.

Помолчали.

В четыре глаза, с каким-то неутолимым беспокойством, провожали заспешившие к заливу облака.

А вот золото купола омывалось бледным сиянием чистого неба.

Судорожно сжималось сердце, что-то дрожало, трепетало, покалывало там, наверное, где должна была бы размещаться душа, и он, чтобы перебить эти теребящие глубинные болевые ощущения чем-то внешним, непреложно реальным, с деланной безучастностью опустил пальцы в холодную воду, а сам украдкой подглядывал, как вертела Катя головой, встряхивала волосами, моргала… И говорил, говорил; поражала чуткость её внутреннего слуха, едва ли не абсолютного, и, словно в пику ему, своему же слуху – демонстративная дурашливость, непонятливость, которые непроизвольно ею использовались, как уже догадывался Германтов, лишь для того, чтобы спровоцировать его на новые витиеватые объяснения. А как волновала его, самоуверенного говоруна, Катина близость: с того дня, когда увидел её, таинственную, удалявшуюся в сумрачную перспективу коридора, неотрывно думал о ней, мысленно репетировал сцену встречи с ней, и вот она в живой реальности, рядом с ним, вот – её нагой точёный локоть, оттолкнувший край белого свободного короткого рукава, округлое колено, задорно выпрыгнувшее из-под красно-клетчатой юбки… Касания пробивали током; он цепенел от холода, разгорался-раскалялся; что-то невероятное с ним творилось.

– Скажи, почему всё это так красиво?

Странно, разные женщины, в разные времена, точно заранее сговорившись между собой, задавали ему слово в слово один и тот же вопрос. И Сабина на Высоком Замке, после сверкавшего грозового ливня, и Инна у окна в Эрмитаже – вид из окна на Петропавловскую крепость удачно позаимствовал точку зрения и композицию у висевшей с детства над кроватью Германтова гравюры; да, рука Инны с взволнованной грацией взлетала, трогала и перебирала струны золотой арфы, а губы одновременно с касанием далёкой белой полноватой рукой струн где-то там, за пюпитрами и головами оркестрантов, в углу филармонической сцены, могли приближаться к его губам, губы её чуть-чуть пахли душистым табаком с Явы, она курила какие-то особенные голландские сигареты, привозя их из заграничных гастролей; их запах сводил Германтова с ума… Послышался слегка хрипловатый голос: Юра, почему это так красиво? И зимой, в мороз, спрашивала про эту необъяснимую красоту, когда выходили к замёрзшей заснеженной Неве из Летнего сада, запомнился ворсистый иней на чугунных штрихах ограды. Инна, которая ему казалась неувядаемой, хотя во время их скоропалительного романа ей было уже под тридцать, заботливо, с нежной непринуждённостью когда-то учила его, двадцатилетнего, недоучившегося у Сабины, тонкостям любви. А недавно он из случайной беседы узнал, что Инна с год назад умерла в доме для престарелых, в Бостоне… Теперь же – теперь, и тоже, заметим, давным-давно, почти пятьдесят лет назад – наставал черёд Кати спрашивать?