Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Почему, почему так красиво… Его трогала и забавляла её привычка с увлечённым упрямством спрашивать, переспрашивать, её чуткость, восприимчивость и – прелестная непонятливость… Почему, ну почему так красиво…

– А что такое красота, сама красота?

– Красота – обещание счастья…

– Это цитата?

– Угадала.

– Скажи, а переносные смыслы свойственны только Библии, иносказательно сообщающей нам о великих событиях?

– Нет, не только. Переносное, иносказательное может скрываться в самых простых словах или – например, в пьесах Чехова – за самыми простыми словами.

– Как это?

– Да так – если чеховский персонаж, допустим, какой-нибудь дядя Ваня, говорит: «Прекрасная сегодня погода», то что это, как ты думаешь, может означать?

– То, что солнышко сияет?

– Нее-е-ет, чеховские смыслы вибрируют, иногда даже сами себя будто бы отрицают. Высказывание про «прекрасную погоду» может означать: «Мне хочется сегодня повеситься», или: «Я боюсь смерти», или: «Так хочется верить в любовь и счастье, но сон обрывается и…»

– И кто же, скажи, пытается в разбросах такой вибрации разбираться и угадывать подлинный смысл?

– Сначала – режиссёр, потом – зрители, но главное-то в том, что вибрации не устраняются окончательно, смыслов – много, а уж какой из них подлинный… Скорее всего, подлинного, единственного смысла вообще нет в природе, а если и есть, то о нём знать может только Бог.

Присел на ступенях, неподалёку от них гитарист, знакомый им уже плюгавый волосатик с серым лицом, тронул струны, завёл заунывно: «Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаяние…»

Она, по обыкновению своему, сидела, обхватив колени руками, положив на колени голову, но не зажмуривалась: смотрела вдаль; и Германтов смотрел вдаль – снизу, почти с обреза воды, как бы скользя по глянцу и ряби взглядом. Пологие кобальтово-стальные волны, казалось, перехлёстывали стенку набережной противоположного берега, плескали в фасады, а стоило речному трамвайчику поднять и погнать волну посильнее, то плескала такая волна, стеклянно разбиваясь на брызги-осколки, выше жёлтого Сената, выше даже златого соборного купола. Не в часы ли сидения между сфинксами, в часы счастливой пустоватой болтовни и безмолвных сладостных медитаций просыпалось в Германтове чувство Петербурга, которое столь многообещающе наполняли и обостряли ощущения трепетного контакта с главным петербургским пространством – с невским простором как живым зеркалом всего города?

Накатилась на ступени, окатила свежестью волна, заколебалась у ног радужная нефтяная клякса; а чуть сбоку от кляксы-плёнки, сбоку от пузырёчков пены, вскипавших, лопавшихся, в прозрачной, просвеченной водной голубизне замельтешила стайка мальков.

– Почему так красиво? – не поворачивая к Германтову головы, упрямо повторила детский свой вопрос Катя.

– Понять бы сначала, почему так удивительно всё сложилось… Ведь ничего не было – только небо, вода, плоский берег. Это как чудо творения – ничего нет, кроме огромного неба и равнодушных бескрайних вод, затапливающих беспомощную плоскую землю, и вот – всё есть, полюбуйтесь.

– Что – всё?

– Невиданный город.

– Нет, не надо мне общих слов, не надо, ты всё равно просто так не отвертишься, объясни так, чтобы даже я поняла…

– Первоначальные планы были схематичны, хотя и претенциозны, как, собственно, и подобало масонским планам, загипнотизированным начертанными свыше знаками. Но шли годы, из вялых пустот и горячечных фантазий – в сплошной пейзажной невнятности – вылепились дивные воздушные и каменные тела, непредсказуемо и как бы непреднамеренно вылепились, как взаимные слепки: камни, складываясь, словно ваяли воздух, а воздух – сырой воздух – ваял каменные объёмы; как получилось такое? Принято от века твердить – неестественный, предумышленный-замышленный город! Пётр якобы что-то повелел, а уж в точном соответствии с наказами царя-реформатора… Какая чушь! Царь лишь мощный созидательный импульс послал, импульс-исток, но получился-то затем непредсказуемый город: Петербург выстроился и сгармонизировался по неведомым самим строителям планам Неба. Как? Святой Пётр, наш покровитель небесный, объединив в себе все стихии, все тайные устремления и отдельные творческие порывы, постарался на славу, ведя авторский надзор, а Пётр-то земной, царь-основатель, мореплаватель и плотник, сначала мечтал ведь об Амстердаме на Неве, однако так размечтался, что и не смог заметить, как промахнулся.

Катя не сводила глаз с вдохновенного Германтова.

– Каким бы ни был мечтательный замысел царя-основателя, был он, конечно же, вполне фантастическим, но осуществление-то сверхфантастическим получилось. Окружает нас теперь нечто невиданное: сколько ни заимствовали у голландцев-немцев-французов правила-нормы и готовенькие будто бы архитектурные формы, получился исключительный, ни на какой другой не похожий город. У моей тёти Анюты и ещё, кажется, у вольных каменщиков, масонов, к которым принадлежали самые влиятельные персоны из свиты Петра Великого, был общий девиз: желать невозможного! И вот, пожалуйста – замышленное и стихийное словно бы слились в гимн восхитительной пространственной тайне: невозможное и, следовательно, в единовременном изложении – проектно-непредставимое воплотилось в воздушно-водно-каменную реальность, над чудесами и загадками которой мы с тобою и обречены ломать головы.

– Как же ты разливаешься, как гладко всё у тебя течёт… – ловил на себе её удивлённый взгляд. – Гимн гимну у тебя получается, ты будешь профессором. Или ты уже рождён профессором? Так легко представить тебя на кафедре.

– На той, где стоит скелет?

– Хотя бы и на той.

Подняла голову.

– Как быстро летят облака… Ты первым увидел, что всё это, вокруг нас, – невиданное, или ещё у кого-то до тебя было такое острое и умное зрение?

– У Пушкина, у мирискусников.

– В недурную затесался компанию.

– Не жалуюсь.

– А что в темноватые годы, в реакционном промежутке между Пушкиным и мирискусниками, случилось: потеря зрения?

– Случилось и вошло в анналы неумно злое брюзжание Достоевского, как бы подрядившегося защитить всех униженных-оскорблённых от Петербурга; Достоевский, заблудившийся в часы своих величественных надрывов в мрачноватых улицах-переулках вокруг Сенной площади, убеждённо считал Петербург нехарактерным, архитектурно безличным городом. Каково? Оглянись-ка по сторонам – эти ли пространства нехарактерны?! Однако Достоевский, как справедливо пишут о нём, гениальный проницательнейший художник слова, в душах человеческих всё понимающий, слывущий к тому же едва ли не историческим прорицателем, мало что понимал в архитектуре как искусстве пространственном, да и вообще во всех изобразительных искусствах… Его охранительно-воспалённые социально-религиозные воззрения довлели над ним, делали его предвзятым в оценках; какие-то отдельные особенности Петербурга умел он зорко подметить, но… чудотворства не замечал, смотрел, а будто б не желал видеть; ко всему эстетические вкусы были у него кондовые.