Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Смело! Но учти, от умной твоей смелости я, каланча, – заморгала, – чувствую, что опасно продолжаю расти.

Положив опять голову на колени, искоса – испытующе и весело, как бы подначивая на новые словесные подвиги, – посмотрела.

– Видим воздушные и каменные тела? Странно… У них, тел этих, воздушные и каменные мышцы, да?

– Да. Видим тела в их слитности, в гармонии их кажущегося покоя и постоянной внутренней напряжённости, при том что воздушные тела – пространства, разлитые меж каменными телами-объёмами, – ещё и неотрывны от неба.

– Какая-то мистика: камни и… небо в свойствах своих уравниваются? Да ещё на Небе, том, что за облаками, какие-то градостроительные планы неизвестно кем и зачем вынашиваются. Ты что, веришь в мистику?

– Искусство – иррационально, рациональные объяснения отторгаются. Можно ещё про алхимию вспомнить: камни словно обретают новые свойства, облагораживаются, преображаясь в неотделимые от пространств тела-объёмы, камни словно внутренне улучшаются, возвышаются.

– Как-то заумно, чересчур уж заумно, – пошарила в сумке, сшитой из разноцветных кожаных лоскутков, достала круглое зеркальце, посмотрелась.

– Считаешь веснушки?

– Ну тебя, зубы не заговаривай! Тем более что мышцы вовсе не каменные, оштукатуренные.

– У тел должна же быть кожа.

– Выкрутился.

И, всё ещё смотрясь в зеркальце:

– Это будет так же красиво лет через сто, когда нас не станет? И облака после нас будут так же быстро, как и сейчас, лететь?

– Сто лет… Ты отводишь нам большой срок.

– Я щедрая, живи – не хочу…

– Но красота переживает любых долгожителей; так же, впрочем, как и облака, меняющиеся и неизменные.

– Ты уверен?

– А ты сомневаешься?

– Как же… Я баба-дура, я ничего не знаю и на всякий случай из-за темноты своей во всём сомневаюсь.

– И даже глазам не веришь?

– В глазах у меня то соринки, то мошки, залетевшие невзначай, – заморгав, рассмеялась. – Город в целом – невиданный, согласилась, где ещё широченная река так гармонично обстроена? Тем более издавна в книгах обо всём этом доказательно пишут. А что мы конкретно сейчас видим напротив, на том берегу? Только слишком не умничай, скажи просто.

– Видим как Всадник скачет к Неве, – засмеялся, вспомнив Боровикова. – Нева поперёк пути державно течёт, а Всадник знай себе скачет, скачет.

– В этом есть символика – смешная символика?

– Есть: неудержимый Всадник несётся вскачь, хотя перед ним – бездна, он будто бы над бездной уже завис; разве не символично? Заметь, символика отлита не только в бронзе, но и в стихах.

– Как же, просто сказал! Символично… Но что в этой возвышенности можно увидеть смешного – то, что и Всадника, и подданных его, и потомков их, то есть всех нас, в придачу к нему, влечёт бездна?

– Ну да, в европейских городах конные памятники принято было ставить на замкнутых площадях, а тут у памятника какое-то особое назначение, особый смысл… Помнишь Пушкина? «Пред ним широко река неслася…»

– И это смешно?

– Мне уже не до смеха. А видим мы отсюда – всерьёз видим, там, за рекой, – то, чудесное, что на суконном языке принято называть ансамблем.

– То есть? – повернула голову.

– То, что складывается не строго по заранее известным правилам, но складывается, как мнится, когда смотришь, будто бы само по себе, будто бы вопреки рукотворности своей – невыразимо прекрасно.

– Невыразимо?

– Ну да, художник ведь и сам не ведает, что творит.

– То есть?

– В искусстве всякое произведение обычно глубже и умнее создавшего его художника: художник вкладывает в произведение что-то ему самому неведомое. А тут… Тут вдобавок к невыразимым частностям, скажем, вдобавок к художественным тайнам отдельных зданий… Правда, в таком городе, как Петербург, есть ещё тайные побудители и тайные движения общего, ансамблевого, как бы надхудожественного – и даже надмирного какого-то – промысла-замысла.

– То есть?

– С чего бы тёзке твоей, Екатерине Великой, взбрело на государственный ум поставить конный памятник Петру в таком окраинно-пустом в те времена месте? Толька Шанский, правда, объясняет державный бзик элементарным божьим промыслом – мол, из бессвязно-вздорных намерений властителей и первостроителей, из нелепостей-нестыковок, из больших и малых странностей ведь и весь блистательный Санкт-Петербург непостижимо и чудесно был собран, причём собран прежде всего – для Пушкина, чтобы сочинил он «Медного всадника». Но если серьёзно, там, на печальном пустынном бреге, – вытянул руку, – ничего действительно, кроме топи, не было, ничего: придворные глухо сопротивлялись установке пафосного памятника на отшибе, на пустыре, подозревали, грешным делом, что их матушка императрица свихнулась. Вообрази: не было ещё ампирных Сената с Синодом, захаровского Адмиралтейства, не было роскошного – пороскошней, чем перед венецианской церковью Санта-Мария-делла-Салуте, – гранитного спуска к Неве с двумя огромными гранитными вазами по обе стороны от широченной лестницы, уходящей в воду, не было, разумеется, и Исаакиевского собора, который ныне венчает фоновым силуэтом своим всю панораму. Итак, ничего не было, и вдруг – в вызывающе гордом одиночестве – Гром-камень и Медный всадник на нём; не иначе как матушка императрица была провидицей, знала, что вокруг магнетичного памятника начнёт складываться нечто невиданное.

– Там ещё со змеёй какая-то символика связана.

– Причём двойная символика, причём и простенькая, детская, и – многосложная. Змею, символ зла, конь топчет копытами, но на неё же опирается хвостом, это третья точка опоры, без неё бы вздыбленный Медный всадник не устоял…

– И что эта опора на зло на языке символики означает?

– Трагичность империализма.

– Это цитата?

– Цитата, цитата…

– И что смешного в трагичности?

– Всякая высокая трагедия – трагикомедия.

– Так, опять согласилась, но что же всё это означает, если с символического языка на нормальный перевести?

– То, наверное, что без опоры на зло империя, олицетворённая и поднятая на дыбы царём-всадником, к каким бы светлым и далёким горизонтам ни неслась она вскачь, попросту не сможет выжить.

– Тоже смешно?

– До колик!

– Но – почему, почему?

– Никак не ускакать, сколько ни скачи, от внутренней трагичной противоречивости, от единства противоположностей.

– Да ладно тебе выдумывать, у меня так это и улыбки не вызывает. Юра, а кто лепил? Я забыла.

Мельком на часики посмотрела: в академической мастерской дожидалась замоченная в корыте глина.

– Юра, а какое главное внутреннее отличие между архитектурой и скульптурой?

– Главное? Внутреннее? Архитектура – это полая скульптура.