Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

И ещё фотография, не отвести глаз.

Фоном – кубистический красноватый разнобой крыш, каракулевая, со скальными клыками гора Кошка, так и не выпившая до сих пор Чёрное море, морщинистая, песочно-сиреневатая стена Яйлы за ней, за Кошкой, на фоне матового бледного неба, а спереди – галечный пляж, скульптурные Катины ноги, расписанные акварелью: какие-то треугольнички, квадратики, вроде бы масонские знаки, а рядышком с божественным изгибом бедра… а-а-а, сбоку – угол оклеенной холстом папки, мисочка со спелым, совсем не кислым кизилом, и ещё в кадр попала волосатая рука с кисточкой, тычущейся в раскрытую синевато-зелёную коробочку акварели «Ленинград», умелая омерзительная рука Бобки Чеховера; тогда смеялись – бодиарт: хоть и живущий до первого купания, а настоящий бодиарт, а теперь не до смеха. «Бобка – рисовальщик от бога», – сказала Катя, оправдываясь, что предоставила для разрисовки-раскраски ноги свои; шли по жаре с пляжа. «Скорее, рисовальщик от чёрта», – поморщился Германтов, он был явно не в себе. «А как это определить-различить?» – невинно смотрела на него Катя, моргала; но прочь, прочь… Определить, точно определить-различить, как выяснилось, можно было только задним умом, только постфактум; машинально потянул носом: этот фотокадр благодаря волосатой длани Бобки Чеховера, кого же ещё, источал уже могильный дух замоченной в корыте глины, дух, всё чаще сопровождавший теперь память о Кате, дух, в каких-то бездумно скадрированных сценках сознания уже неотделимый от вещих шифровок знавшего всё наперёд прошлого. Сунул фото вместе с волосатой рукой, державшей кисточку, и мрачным пахучим воспоминанием обратно в конверт.

А вот – осенние, октябрьские, Кижи; их на острове только двое, показалось сначала, что только двое; многоглавый силуэт Преображенской церкви, рябина горит на голых ветвях… Промёрзший двухэтажный поплавок-дебаркадер, нарезанный на пеналы, в нём летом размещалась гостиница; дебаркадер готовили уже к буксировке на зимнюю стоянку, но их на одну ночь, сжалившись, пустил заспанный, вылезший из каморки сторож. «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская земля…» – в пустом дебаркадере бодро включилось радио.

– А чем нас советская земля накормит-напоит? – спрашивала Катя, натягивая через голову свитер. – Бр-р-р, ну и околела же я.

Трава была голубой от инея…

И крыши изб поседели…

Хорошо хоть два рыбака в толстенных ватниках и болотных сапогах, прекратив крутить катушки спиннингов, выплюнув, как по команде, окурки, не дали умереть с голоду и обогрели, угостили у костра печёной картошкой, налили кипяток в кружки; неестественно сочный, изумрудный, с инкрустацией из жёлтых листьев, травяной пологий пригорок, кучка почерневших изб за ним, синенькие дымки из труб, а спереди – огненно-алые крупные грозди, как объёмные аляповатые аппликации на бледном холодном небе; Катя потом сварит уникальное варенье из той рябины. Приплывали в Кижи и возвращались последним в навигацию рейсом. Маленькая, замызганная, с протёртыми деревянными скамьями каюта катера, вместилище духоты и холода… И без того тесная каюта на обратном пути в Петрозаводск была ещё и загружена под самый потолок мешками с заготовленной на зиму картошкой, которую островитяне перевозили на материк; да, попутчиками были также знакомые рыбаки-спасители с оснасткой своей и остро-пахучим сырым уловом в бесформенном брезентовом рюкзаке. Отплыли вечером, при осеннем раннем закате, по золотой, зеркально-тихой воде; меж оцепеневшими, уснувшими уже зубчато-чёрными островами лениво покачивались, нехотя откликаясь на плавный ход катера, холодные огни бакенов, а когда будто бы неожиданно вышли в открытое озеро, последние отсветы заката угасли в бурых лохмотьях туч и налетел ветер, в озере, как в самом настоящем море, поднялись волны и началась качка. Перегруженное судёнышко зарывалось в тёмных валах, проваливалось, его бросало, швыряло по водным ухабам, из дырявых мешков высыпалась картошка, каталась по полу, Катя шептала: «У Тарковского – яблоки рассыпались, а тут картошка… – и ещё шептала, приваливаясь, закрывая глаза: – Юра, неужто мы бездарно утонем в этой штормящей луже?»

В Петрозаводске, у гостиницы, повстречали Штримера, он приехал согласовывать какой-то проект – вот улыбающийся Штример на фотографии, он кокетливо заглядывает в сумку с рябиной:

– Хочу напроситься в гости к вам, на варенье.

Штример прижимается плечом к Кате. На ней толстый свитер «в резинку», надвинутый на брови белый беретик; качка, бессонная ночь на катере не убавили ей и толики фотогеничности.

Бросок в Закавказье, трое суток железнодорожных плацкартных мук в духоте, на боковых полках… Ослепляющее, испепеляющее южное солнце – вот и получилась белёсая, словно выгоревшая фотография: белая войлочная шляпа, чуть волнистые прозрачно-белые поля, просвеченные солнцем, как ореол; сияют в нежнейшей тени шляпы глаза, а фона нет, выгорел дотла.

Армения, гигантские резные базальтовые капители Звартноца, боже, какая жара стояла тогда, какая жара; в дымке – бестелесно-прозрачный, оснеженный, будто зависший над рыжеватой землёй, подсечённый дрожащим воздухом Арарат, а потом, в Эчмиадзине, из жаркой воздушной дрожи материализовался Бобка Чеховер; как же, сказала Катя, явился, не запылился. Волосатый, носатый, со своей оклеенной светлой холстиной папкой, он будто бы их преследовал. Да, в Эчмиадзине, неподалёку от кафедрального собора, нежданно и удачливо наткнулись на обсаженный поникшими деревцами, довольно большой и вполне благоустроенный открытый плавательный бассейн, соблазнительно плескавший мутненькой бирюзой. Катю потянуло, конечно, в воду, плюхнулась, а Бобка-то тут как тут, уже по широкому бортику бассейна с папкою под мышкой прохаживался… Он их преследовал как исчадие, как волосатое воплощение рока, а выглядело-то всё невинно: развязал шнурочки, открыл папку, все принялись искренне восторгаться угольными набросками церкви Репсиме; аспирант-преподаватель шатался со студентами по живописным городам-весям, вот и в Армению занесло его с группой студентов-графиков на рисовально-акварельную практику, вот они: расселись, беспечно жуя лаваш с абрикосами, в синей тени под оранжевато-розовой туфовой стеной… А он-то, Германтов, лопух лопухом с размягчившимися от жары мозгами, тоже беспечно на них посматривал, почему-то не брал в толк намёков судьбы…

А ведь было два внятных намёка – Симеиз и Эчмиадзин, да, уже два абсолютно внятных, документированных намёка; фотографии сохранились.

Как ему придётся пожалеть о собственном легкомыслии!