Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

А что, собственно, он должен был бы сделать, чтобы ни о чём потом не жалеть? Вызвать на дуэль и убить Бобку Чеховера? Не слишком ли жирно для поганца-Бобки – дуэль?! Его отравить надо было или – пырнуть ножом, отрезать поганую патлатую голову. Но почему так поздно возненавидел Германтов Бобку? Возненавидел, когда ничего не мог изменить. В Эчмиадзине надо было его убить, и пусть бы отвратительный волосатый труп эффектно, не хуже, чем в нынешних детективах, плавал бы в бирюзовом бассейне, как раз под стеною резиденции Католикоса. Или ещё раньше надо было убивать, при первом же поползновении на бодиарт, в Симеизе? Убивать и в серной кислоте растворять… Тем более что Бобка как-то уже к Кате подкатывался, когда она у сфинксов сидела, выспрашивал телефончик…

Да – убить надо было! И – получить пожизненный срок за убийство из ревности, но зато уже ни о чём до смерти своей не жалеть, ни о чём.

Нет человека – нет проблемы, не так ли? Так заблаговременно надо было бы по первому намёку судьбы предотвращать… будущее?

Даже – смутное будущее?

Да, Бобку надо было убрать, труп уничтожить, да-да, лучше всего – растворить в серной кислоте.

А с Катей тоже разделаться? Как она-то смогла променять своего француза на… Он, обманутый и брошенный, он как суперревнивец разве не хотел её, такую длинношеюю… Да, странность в его духе: тогда – в миг аффекта – хотел, конечно же, задушить, а сейчас, когда тоже ничего нельзя было изменить, уже отчаянно, мобилизуя остаток духовных сил, хотел Катю спасти.

И этим запоздалым, бессмысленно благостным желанием сейчас хотя бы пытался отвести от себя вину?

Раньше, до появления Бобки, надо было спасать, раньше… То есть самому надо было бы быть другим.

Но – мысль сверкнула – была ли скрытая закономерность, с которой он вроде бы спонтанно доставал из конверта фотографии? Вот и Литва.

Ну и что?

Всё – безоблачно, и можно поэтому оставаться самим собой? Долой миллион терзаний: есть повод умилиться, повод забыть?

Сначала шли вдоль Куршского залива, по упруго-твёрдому зализанному восковому песку. Пахло тиной, гнилостью мелководья, вкрадчиво шелестели палевыми сухими длинными листьями, покачивались на ветру велюровые, густо-коричневые камыши. Потом медленно поднимались по зигзагообразной лесенке, сложенной из тонких смолистых стволов, на дюну; сверху видна была во всю свою двух-трёхкилометровую ширину коса, от берега залива до берега моря. Да, поодаль, по другую сторону высоченного песчаного хребта, за тёмным мягким монолитом хвойного леса, угадывалась акварельно-расплывчатая полоска моря, которую разрывал силуэт Игоря в панамке, а Катя, облачённая в цветастый сарафан, парила в белёсо-голубом небе высоко над обесцвеченным, словно клиновидный осколок зеркала, Куршским заливом, над хищно заострённым, изгибистым гребнем дюны, форму которого искал непрестанно ваятель-ветер.

– Как подвижный гребень на спине у гигантского дракона, – сказал Германтов, заглядывая в видоискатель фотоаппарата.

– Неугомонный, одним лишь ветром приручённый дракон состарился, с него песок сыплется, – сказала Катя и, повертев головой, вздохнула.

– Дракона жаль. Но здесь ощущается какая-то нереальная подъёмная сила, вот-вот испытаю восторг птичьего полёта.

– А мне… мне так хочется невозможного! Здесь вот, сейчас и здесь, захотелось мне – долго-долго жить.

– Сколько – долго?

– Столько, сколько подарят мне песочные часы, такие огромные-преогромные, такие, что в гигантской верхней их колбе с бликом размером с небо смогла бы уместиться вся эта дюна, а тонюсенькая струйка песка медленно-медленно вытекала бы в нижнюю колбу сквозь крохотную, еле заметную дырочку…

– Скромное желание. Если не зевать и колбы своевременно переворачивать, ты вообще могла бы обрести бессмертие.

Зачарованные, умолкли и – смотрели, смотрели.

Там и сям над гребнем дюны, взблёскивая неподвижными слюдяными крыльями, стояли вмурованные в воздух стрекозы… Расплющенный – при вгляде с птичьего полёта – пейзаж, залитый холодным солнцем, теперь почему-то для Германтова, рассматривавшего плохонькую тусклую фотографию, заплывал божественным флёром, пейзаж был уже не реальным, а – написанным чудной кистью, подобным в чём-то, хотя не было вечнозелёных лиственных растений, пиний и сине-голубых цепей гор, тем божественным фоновым пейзажам, которые и поныне простираются за спинами Мадонн или каких-нибудь светских флорентийских красавиц, похожих на Мадонн, на ренессансных полотнах. Германтов Катю тогда хитро, чуть снизу, с сыпуче-песочного склона дюны, снимал, она от этого ещё выше и стройнее казалась. Волосы её трепал ветер, за плечами у неё болталась большая соломенная шляпа на розовых лентах, завязанных бантом на дивной её, удлинённой шее. Потом любовались сверху полётом косули над зелёной лужайкой, на лужайке был когда-то укромный немецкий аэродромчик, где, согласно местной легенде, приземлялся и взлетал много раз пилот-рейхсминистр Геринг, который владел здесь, на заповедной косе, охотничьими угодьями. Спустившись с исполинской дюны, Катя нарвала диких белых нарциссов, добавила несколько лютиков, васильков и лиловых колокольчиков, быстро и ловко, как только она умела, сплела чудесный венок, водрузила на голову – загляденье; вся в цветах, как… А парочку худосочных бледных гвоздик, раздув ноздри, отбросила, посетовала: чересчур горько, точно на похоронах, пахнут. В пушисто-колючем молодом сосняке, сгибаясь в три погибели, опускаясь на корточки, чтобы пролезть-проползти под тугими хлёсткими ветками, собирали грибы: было много странно расползшихся, распластавшихся по сухой песочно-серой земле охристо-зеленоватых, присыпанных иголками моховиков; потом набрели на щедрую оранжевую поляну.

– Лисички не бывают червивыми, – сказала Катя. Моховики быстро заполнили целлофановый пакет с башней Гедиминаса, лисички же собирали в соломенную Катину шляпу.

В сказочно возникшем березняке аукались и звенели детские голоса: боровикас, боровикас… Но им тогда боровики почему-то не попадались; вдали, за стройными крапчатыми стволами, желтел крутой откос дюны.

И опять их накрыла густая тёмная хвойная сень, разрываемая лишь редкими жёлто-изумрудными вспышками солнца на радостных, узорчато отгороженных от леса папоротниками урожайных земляничных полянах; да ещё – черничники, какие черничники… У Игоря уже был сине-фиолетовый рот. И вновь – непроходимая чаща, стволы, стволы со слоистой коричневато-рыжей корой. И опушка с семейством нарядных мухоморов и белёсыми засохшими поганками в клубах сиреневато-розового вереска, и упруго-мягкий, как толстый ковровый плюш, тускло-зелёный пористый мох под подошвами, серебристо-серенькие лишайники там и сям, и вновь уже покачивались страшноватые космы, удлинённые неровные прозрачно-седоватые бороды – демаскируя леших, свисали из густых переплетений ветвей.