Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Катя – это был один из её бзиков – нарвала рябину с веточками, два или три деревца оборвала, волокли большущую сумку, вот и заглянул в сумку Штример: что там?

Он даже, помнится, пожевал горько-кислую ягоду, уморительно сморщился, как если бы усомнился, стоит ли идти в гости.

– Я сахара не пожалею, не беспокойтесь, – сказала Катя.

Варенье из той кижской рябины варилось до ночи, получилось оно особенным по форме, именно по форме, и отменным по вкусовому содержанию, правда, вкус был оценён попозже. Да, сахара Катя не пожалела, и наутро с удивлением обнаружили, что полный таз с остывшим вареньем превратился в монолит, в этакий сахаристо-красный глянцевый каменный монолит – веточки послужили арматурой? Таз пришлось снова на плиту ставить…

И был повод Махова вспоминать: в литровом графине с неделю, наверное, водка на рябине настаивалась…

А ещё к приходу Штримера и Шанского – действительно напросились в гости – Катя испекла в никелированной чудо-печке песочный кекс – круглый, с круглой дыркой по центру.

Что там?

Толстая, круглощёкая, как колобок, актриса читала:

– Как же Соня учила тебя французскому?

– Проще некуда! Вслух читала перед сном Пруста.

Про Пруста Катя ничего не знала – впервые услышала. И прошептала: я такая тёмная, жуть. Да ещё он как бы невзначай подогрел её любопытство: с улыбочкой рассказал ей, как поразился, когда случайно выловил из мелодичного потока прустовских слов-имён свою фамилию.

– Я тоже хочу! И тоже – перед сном. И тоже – без перевода, я как молитвенную музыку буду слушать, идёт?

Она настаивала; как-то взял заветный томик, открыл наугад… и можно ли в такое поверить? Будто всё он помнил до сих пор наизусть. Катя прижалась к нему, тёплый свет падал, как и когда-то, когда читала Соня, на страницы той же старенькой книги с тем же, знакомым, узором строчек – падал из тюльпанного бра, висевшего над изголовьем германтовской кровати.

– Я готова, – прошептала Катя, – дрожу от нетерпения.

«Когда взгляд его встречал на столе фотографию Одетты или когда она сама приходила к нему в гости, он с трудом отождествлял её лицо, живое или же изображённое на бристоле, с непрекращавшейся болезненной тревогой, обитавшей в нём».

– В сторону Свана? – вдруг прерывала чтение Катя и, резко приподнявшись, опёршись на локоть, заглядывала в страницу через его плечо, как если бы сама она намеревалась прочесть, перепроверить. – Странное название, очень странное, правда?

– Странность и сама по себе притягивает.

– А как его звали, Свана?

– Шарль.

– Шарль, Шарль. Хочу, но никак не могу внешность его представить. А сваны ведь ещё и в Грузии живут, в неприступных горах Сванетии, да? К ним из-за вечных снегов не добраться, да? Они, по-моему, в войлочных тюбетейках ходят. Никакой связи, да? Но – читай, Юра, читай и не дуйся, я больше перебивать не буду! – Шевелились на обоях огромные фантастические, с размытыми краями, тени растрёпанной Катиной головы, непропорционально удлинившейся германтовской руки, державшей раскрытую книгу… А тень раскрытой книги была похожа на гигантскую бабочку.

– Не смотри мимо книги, читай.

«Он говорил себе почти с изумлением: „Это она!“ – как воскликнули бы мы, если бы нам показали оторванную от нас и вынесенную наружу нашу болезнь, в которой мы не нашли бы никакого сходства с нашими действительными страданиями. „Она?“ – спрашивал он себя, желая понять, что это такое; ибо тайна личности, твердят постоянно, есть нечто похожее на любовь и на смерть скорее, чем на расплывчатые наши представления болезней… нечто такое, что мы должны исследовать очень глубоко из страха, как бы сущность её не ускользнула от нас. И эта болезнь, каковой была любовь Свана, до такой степени разрослась, так тесно переплелась со всеми привычками Свана, со всеми его действиями, с его мыслями, с его здоровьем, с его сном, с его жизнью, даже с тем, чего он желал для себя после смерти, так всецело слилась с ним воедино, что её нельзя было исторгнуть из него, не подвергнув почти полному разрушению всего его существа; как говорят хирурги, любовь его не выдержала бы теперь операции».

– О чём ты читал Юра, о чём? – горячо зашептала Катя. – Звуки такие красивые, но о чём, о чём?

– О «печальном очаровании обречённости». Это, как считается, сквозная для Пруста тема.

– Всё это можно уловить, если в русском переводе читать?

– Можно. Но уйдут тонкости.

– А он сложно пишет? Мне на слух кажется, что сложно.

– Очень сложно! Фразы ветвятся, растут, словно бы сразу во все стороны, во всепроникающую тончайшую вязь превращаются, цепкими побегами своими пытаются охватить мир во всех-всех нюансах его и при этом энергией проникающей устремлённости раздразнить и обострить само восприятие этого мира, достичь в восприятии удивительной и удивляющей полноты.

– Но это всё потом, после прочтения. А что же заставляло Пруста так ветвисто-сложно писать?

– То, что мир, воспринимаемый чувствами-мыслями нашими, как кажется по самому первому впечатлению, несравненно сложнее и тоньше самого сложного и тонкого его, мира этого, описания; мир бросал Прусту вызов…

– «Печальное очарование обречённости»? А ещё, ещё о чём пишет Пруст? Я так расчувствовалась от этих звуков, не пойму никак, что мне сейчас мерещится… О чём ты сейчас читаешь?

– О любви как болезни.

– Как болезни? Обязательно – как болезни? Любовь без болезни не бывает? Да что я, дура-баба, спрашиваю, когда я и сама от любви больная. А если без болезни не бывает любви, то и без смерти тоже, получается, не бывает? И значит, счастливого конца в любви не бывает, в принципе не бывает, вообще – не бывает? Но читай, Юра, читай… – Щёки её пылали, голова приподымалась и вот тонула уже в подушке; опьяняясь таинственными звуками, Катя почти теряла сознание.

«Она сидела подле него, часто усталая, с лицом, на мгновение терявшим выражение лихорадочной и радостной озабоченности неизвестными Свану делами, причинявшими ему страдание; она откидывала руками волосы; её лоб, всё её лицо становились, казалось, крупнее; тогда вдруг какая-нибудь простая человеческая мысль, какое-нибудь доброе чувство, как они появляются у каждого из нас, когда в минуты покоя или сосредоточенности мы бываем предоставлены самим себе, начинали струиться из её глаз, подобно золотому лучу».

– А чем болел Пруст? – вновь рывком приподнялась голова, бросила лохматую тень на стену.

– Астмой, он задыхался… В его обитую пробкой комнату не должны были проникать никакие запахи; он, правда, курил особый табак, но закуривал только от пламени свечи, спички ведь пахли серой…