Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

И прелести её секрет… Роковой прелести?

Он почему-то – промельком – увидел её в завершающий момент лепки: звериная точность движений, хищный прищур…

Но потом, с беспокойством горячо приваливаясь-прижимаясь к нему, обнимая, словно он мог исчезнуть, требовала она, сонная уже, продолжить чтение, как если бы любовная жажда её нуждалась ещё и в прустовской стимуляции.

«По мере того как туалет Одетты подходил к концу, каждое совершаемое ею движение приближало Свана к моменту вынужденной разлуки с нею, к моменту, когда она умчится в неудержимом порыве; и при виде того, как она наконец, совсем готовая, в последний раз погружала в зеркало внимательные и блестящие от возбуждения взоры, слегка подмазывала губы, прикрепляла прядь волос ко лбу и просила подать своё небесно-голубое шёлковое манто с золотыми кисточками, Сван делался таким печальным, что Одетта не могла сдержать досадливого движения и…»

Впрочем, к тому моменту, когда Одетта торопливо «погружала в зеркало» взоры, Катя уже сладко спала, как ребёнок, счастливо удовлетворивший за полночь все свои томительные капризы.

По оконному стеклу, за спиной, музыкально, словно молоточек по клавишам ксилофона, легко и быстро пробежал ветерок, затих; потом стекло глухо дрожало, пока по улице проползал троллейбус.

А когда бросил он взгляд на виртуальное окошко в мир, светившееся в глубине квартиры, на кухне, за проёмами двух дверей, в чёрно-белом телекиноокошке том, едва успев выйти из углового ресторанчика, который раполагался под балконом Гервольских, упал на плиточный тротуар абверовский – или эсесовский? – офицер с витыми серебряными погонами; выходя из ресторана, офицер небрежно-франтовато помахивал перчатками, но тень какая-то метнулась и… наповал! Струйка крови вытекала из вражеского виска; блестела узорчатая брусчатка; расстрелявший офицера подпольщик убегал по брусчатке в перспективу узкой улицы – туда, где темнели деревья парка Костюшко.

Германтов посмотрел на часы: скоро он съест омлет с сыром и не спеша, пешочком, отправится в академию…

Серова? Ну да, за рулём авто, в шляпке. Убрал, ткнув в кнопку, чёрно-белый советский кинопоказ.

Ну-ка, ну-ка, кто ещё там?

Опять старьё: Лемешев пел преддуэльную арию на фоне заснеженного пейзажа.

Ну-ка!

– В Ливии, в Бенгази, продолжают оплакивать жертв дружественного огня, после удара крылатыми ракетами погибло более сорока мирных граждан.

И – нобелевский лауреат по экономике:

– Под гнётом долговых обязательств трещит по швам, то есть по национальным границам, финансовая система Евросоюза, – облачённый в мешковатый, в крупную клетку, пиджак, небритый, с огненно-рыжим нимбом волос, полный, потный, крутой лоб, щёки блестели – ох, сколько их уже, нетерпеливых предсказателей краха, брызжущих слюной нобелевских гуру с длиннющими горячими языками, – нобелевец торжествовал по поводу своего давнего, трёхлетней давности, но наконец-то сбывавшегося катастрофического прогноза, возбуждённо жестикулировал.

– Утечку мазута с затонувшего у берегов Тосканы круизного лайнера, судя по всему, не удаётся предотвратить, – радостно перехватила эстафету новостей девица с искусственно сияющими глазами. Мощный чёрный борт Costa Concordia, начинённый умнейшей электроникой гигантский красавец-лайнер, на боку… как суицидальный кит, выбросился на берег?

Германтов сочувственно вспомнил об устрицах Тирренского моря, которые пострадают в гендерных правах своих из-за утечки мазута, утратят способность менять пол; устрицы, ущемлённые в своих природных правах, будут протестовать?

Любопытно: протест скользких холодных неполиткорректно отравленных мазутом да ещё и отлучённых от ресторанных тарелок устриц…

– Внимание, внимание! Нашему корреспонденту повезло заснять гениального математика Перельмана, скандально отказавшегося получить премию в миллион долларов, присуждённую ему международным жюри за решение… Смотрите, смотрите, гениальный отказник, закрываясь от нашей камеры, выходит из купчинского магазина «Пятёрочка», вот он, наш гениальный прославленный соотечественник, смотрите, смотрите, великий математик приближается к своей блочной девятиэтажке, где скромно проживает с мамой-пенсионеркой…

Не решил ли он, гениальный отказник, ту самую гипотезу-задачу Пуанкаре, «задачу тысячелетия», над которой бился всю жизнь Изя?

По тропинке, протоптанной среди сереньких осевших сугробов, шёл, оскальзываясь, пытаясь неловко заслониться от репортёра рукой, бородач в куртке; в другой его руке болталась авоська с продуктами.

– И ещё почитай, Юра, ещё, – детское любопытство и плотское желание, сливаясь, превращались в привычку?

Это была их «Тысяча и одна ночь».

Чтение как возбуждающе-волнующее снотворное?

«Часто у мужчин интерес к искусству и чувственность развиваются независимо друг от друга…»

Вот-вот, Катя жарко прижималась к нему, а у Германтова-то был давний и совсем другой, умственный какой-то, несмотря на отроческий возраст, опыт вслушивания в Пруста, совсем другой, сейчас к тому же сентиментально окрашенный: из прошлого доносились кашель, благоухание папиросного дыма, духов «Сирень». А половозрелой и сверхчувствительной Кате он читал Пруста перед сном так, как впечатлительным детям читают сказки? Когда же угасал на время телесный пыл, Пруст и для него, и для Кати заполнял промежутки нежности и покоя чем-то идеальным, чем-то, к чему бессознательно все мы тянемся? И пусть реакции её были совсем не детскими… Он так и не смог понять, как и чем именно отзывались непонятные звуки в её душе, какие сигналы её душа посылала телу; он частенько пасовал перед непостоянством её чувств и желаний, её реакций, догадывался лишь, что она, орошаемая ночным потоком чарующих, будто бы с запаздыванием аккомпанирующих недавним приступам страсти звуков, испытывала совсем не то, что когда-то испытывал при чтении Сони он…

«И жизнь его любви, и постоянство его ревности были замешаны на смерти, неверности, бесчисленных желаниях, неисчислимых сомнениях, и всё это было устремлено на Одетту. Если бы он долго её не видел, все эти желания и сомнения, умирая, не сменялись бы новыми. Но присутствие Одетты продолжало поочерёдно сеять в сердце Свана то семена нежности, то семена подозрений… И вот, в этот самый миг, следуя озарению ревнивца – сродни озарению, внезапно подсказывающему новую великую идею или новый всеобъемлющий закон поэту или учёному, который сперва просто набрёл на свежую рифму или сделал неожиданное наблюдение, – Сван впервые вспомнил фразу, слышанную от Одетты…»

– О чём ты сейчас читаешь, о чём?