Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Задыхался, но – писал? Задыхался, но писал год за годом, том за томом?! Все бессчётные толстенные тома свои писал, задыхаясь? Юра, он тоже безумцем был? И что его заставляло…

– Инстинкт.

– Как же, как же, инстинкт… я помню. Но скажи, скажи, можно ли хорошо писать во время удушья?

– Лишь к ночи, как вспоминали его друзья, иногда он испытывал облегчение, он выбирался в город за впечатлениями, сидел в ресторане «Риц», присматривался, выспрашивал официантов о разговорах посетителей.

– И где этот «Риц»?

– На Вандомской площади.

– А-а-а, там в центре площади, кажется, колонна наполеоновская торчит, такая, на всю высоту, до верха, увитая рельефными сценками-картинками, а на самом верху – фигурка, да? Бонапартовская статуэтка-фигурка, да? Как же, я запомнила, Бартенев на лекции показывал диапозитив. Такие увитые героические колонны с фигурками в Риме есть ещё, императорские колонны, да? Эти фигурки-статуэтки на колоннах, в отличие от нашего ангела с крестом, какие-то нелепо-смешные, правда? А мы пойдём в «Риц», когда убежим в Париж? Пообещай – пойдём, чинно, под ручку? Я-то ни бум-бум, а ты-то мне будешь переводить разговоры посетителей?

– Там сейчас, наверное, одни американцы столуются.

– Как же, американцы… а французы-то куда подевались? У них у всех аппетит пропал? Но мы всё равно в «Риц» пойдём, и без французов управимся, мне тебя хватит: будем долго с важным видом листать и обсуждать меню. Юра, там кухня получше, чем на Витебском вокзале? Юра, ты что бы себе заказал – паштет из омара? Это вкусно, правда? Я тоже хочу. И ещё хочу попробовать гусиную печёнку… Юра, а устрицы в ракушках подаются? Они такие корявые, с наростами, да? В закрытых или открытых ракушках подаются? А если в закрытых, то как самим открывать? Их, устриц, живых, надо вилкою выковыривать? Послушай, ты-то знаешь уже, что мы в «Рице» закажем? Учти, на десерт я не только сыр с плесенью захочу попробовать, я захочу ещё наверняка шоколадное суфле со взбитыми сливками и ванилью.

Катя, сосредотачиваясь на выборе будущих лакомств в «Рице», всё теснее прижималась к нему, всё требовательнее поглаживала шею, плечо… То она, казалось, как взрослая и многоопытная любовница, покровительствовала ему, то делалась беззащитной и непосредственной, как дитя…

– Я уже не только вкусно поужинать хочу в «Рице», я хочу там пожить, в несусветной неге, роскоши; там, говоришь, Марлен Дитрих с Хемингуэем любили покантоваться? А мы с тобою чем хуже? Я хочу посидеть на пушистом пуфе перед овальным зеркалом в белой раме… Юра, о чём ты задумался? Деньги уже подсчитываешь, которые заплатить за роскошный постой придётся?

– Нет, пока соображаю, как бы присобачить к кровати фотонный двигатель.

– Фотонный? Зачем нам бешеная такая скорость?

– Твой вожделенный «Риц» с пуфом и овальным зеркалом в белой раме находится в том безвизовом Париже, до которого миллионы километров от нашей спальни.

– Так далеко, правда? Так далеко, что мне даже помечтать нельзя?

«И тотчас всё её лицо освещалось, как серенький пейзаж с нависшими облаками, когда они вдруг рассеиваются и всё кругом преображается в момент солнечного заката».

Рука Кати обжигающе соскальзывала на его грудь.

«Жизнь, наполнявшую в такие минуты Одетту, и даже будущее, которое она, казалось, мечтательно созерцала тогда, Сван мог бы разделить с ней…»

Удивительно воздействовал на Катю Пруст, словно бы поджигал-запаливал её изнутри: она возбуждалась, расплавляясь от одних только звуков незнакомого ей языка. И Германтов, осыпаемый тем временем жаркими её поцелуями, клал на тумбочку раскрытую книгу, сеанс утончённого культурного просветительства на сон грядущий заканчивался известно чем… Вот она, плавкая плоть, только что в жадных захватах и порывах многорукая и многоногая, как бы теряла определённость и косную природную заданность функциональных своих строений… Каким же сложным и неуёмным в подвижной пластике своей было телесное выражение её чувств! О, что называется, спал и видел: в изнуряющих радостях ночи она уже делалась похожа не на свои скульптуры, а на мечты о освободных, раскрепощённых формах своих скульптур, мечты, в реальных твердеющих материалах недостижимые, тогда как пластика плоти уже самым смелым мечтам её ничуть не противоречила. Руки, ноги, плечи, грудь вовсе не отвечали уже своим дневным назначениям, и, плохо соображая, полусонный Германтов будто бы видел Катю в каких-то красочных расплывах и преломлениях, как если бы смотрел на неё сквозь цветные, слегка замутнённые стёкла. О, недаром он когда-то полушутливо-полусерьёзно предложил Кате, мучительно искавшей свою тему, свой стиль, попробовать соединить в одном усилии две свободы – творческую и чувственную: выше головы прыгнуть и вылепить любовь, самоё любовь, во всём её спаренно-телесном, подвижно-изменчивом и – он предложил отринуть саму идею законченности произведения! – вроде бы вообще неопределимом, контурно-неопределённом неистовстве. Это была уже сплошная плоть, горячая, вязкая, требовательная и покорная; плоть, растекающаяся эротическим пламенем по простыне, по напряжённому телу Германтова; плоть, жадно и самозабвенно отдающаяся любви, расточающая себя, расстающаяся со своими богом заданными формами, контурами, а к ним, прекрасным в своей кажущейся законченности формам и контурам, он, несмотря на их подвижность, успевал всё же привыкнуть при дневном свете. Да, не без улыбки вспоминал Германтов, в Средние века её непременно бы сожгли на костре: она, погрязая в природном грехе, инстинктивно металась, конечно, между естественной языческой разнузданностью и евангельской чистотой, но смирения ей явно недоставало. Ничего постоянного не знало и уже знать не желало Катино неутомимое тело, преображаясь в до-сотворённую, изначально сплошную плоть. Прерывалась ли, не прерывалась связь плоти с импульсами души, если, конечно, душа, вопреки наветам схоластов-церковников из тёмных времён, поселялась всё же и в женском теле, однако плоть, как чудилось Германтову в полузабытьи, самодостаточная, но неугомонная, этакая огненная, жаждущая тайного, ежесекундно-нового самовоплощения глина, как и в исходный момент жизненного первотворения, самостийно пускалась в спонтанное и непрестанное любовное переформатирование – брр, до чего невкусное, но уже, увы, неустранимое из современных словарей слово! – из аморфности в форму, из формы в аморфность… И задумывался он опять о явном сходстве такой изменчивости форм и поз с изменчивостью её лица и фигуры в неуловимом процессе лепки, которому так же страстно, как и неуловимому – в духовных запросах-целях и плотских средствах своих – процессу любви, предавалась Катя; чувственное-плотское в ней с дивной органичностью перетекало в сверхчувственное, творческое, а сверхчувственное – обратно в чувственное.