Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– О ревности, – далее Германтов пересказал ей трогательно забавный эпизод, когда замученный болезненными подозрениями ревнивец Сван, пытаясь наконец уличить Одетту в неверности, подкрался ночью к её окну; у неё кто-то был – из-за ставен в щёлки пробивался свет, доносились голоса, один голос был точно мужским…

– И что потом было, он к ней ворвался?

– Нет, к счастью для него, не успел – оказалось, что Сван в терзаниях своих ошибся, он перепутал окна.

– Почему ты-то никогда меня не ревнуешь?

– А разве есть для ревности повод?

– Как же, ты вне конкуренции.

– Ещё читай, Юра, ещё.

И уже читал-листал он страницы другого прустовского романа.

«Теперь, когда нет больше элегантности, я утешаюсь тем, что думаю о женщинах, которых знал в былые годы» – не удержался и тут же перевёл, а Катя, поглаживая его, спросила более чем разумно:

– А может ли существовать элегантность на все времена?

Глаза её были прикрыты, веки чуть-чуть дрожали.

Под ресницами слабо колебались лёгкие тени.

«Но каким образом люди, наблюдающие теперь эти ужасные существа, в шляпах, покрытых птичником или фруктовым садом, каким образом могут они хотя бы отдалённо почувствовать очарование, которое являла взорам госпожа Сван в простой сиреневой наколке или в маленькой шляпе с одним только, вертикально прикреплённым спереди цветком ириса? По силам ли мне будет сделать понятным для них волнение, овладевавшее мною зимними утрами при встрече с госпожой Сван, прохаживавшейся пешком, в котиковом пальто и в берете с двумя похожими на лезвие ножа перьями куропатки, но окутанной искусственным теплом натопленных комнат, живое ощущение которого вызывалось такой ничтожной вещицей, как смятый букетик фиалок на груди…»

Задержал дыхание.

– Ещё, ещё, – щекочуще-горячо, в ухо зашептала Катя; в прустовской музыке, чувствовала, было столько близкого её неясным, но требовательным запросам, и столько необыкновенного.

«К тому же я не удовлетворился бы одним тождеством дамских туалетов. Благодаря органической связи, существующей между различными частями одного воспоминания, частями, которые образуют в нашем сознании как бы единое целое, откуда мы не можем ничего ни извлечь, ни отвергнуть, я хотел бы провести остаток дня у одной из тех женщин, за чашкой чая, в квартире со стенами, расписанными в тёмные цвета, подле которых мерцали бы оранжевые огни, красное зарево, розовое и белое пламя хризантем, в ноябрьские сумерки, в одно из мгновений, подобных тем, когда мне не удавалось получить наслаждений, которых я желал. Но теперь мгновения эти показались бы мне очаровательными…»

Читал он… или они вдвоем, вместе, чудно слившись воедино и будто бы во сне, видели внутренним зрением вереницы чудесных образов, в которые воплощалось всё то, что высказывалось и с дивными подробностями описывалось Прустом? Сейчас ему особенно хотелось бы верить, что смотрели они с Катей общий, один на них двоих, сон.

Он не мог, ну никак не мог во всей точности и полноте восстановить прошедшее время, а изъятия из прошлого, избранием и рассмотрением которых озаботился его разум, как он понимал, были чуть ли не произвольными. Почему это вдруг привиделось ему, а через минуту или полчаса – то?

Вот и всё то, что он сейчас вспоминал о Кате, было уже не таким, явно не таким, каким было когда-то тогда, в ушедшей реальности, а уж порядок событий, сцен, слов и вовсе не соблюдался; эти принципиальные отличия были для него очевидны, однако цензор, а заодно и перекомпоновщик давних картин и слов, на пару жившие теперь в нём, были сильнее разума.

Было, было… Горьковато-сладкое, даже горьковато-приторное рябиновое варенье – с цельными гроздями крупных, чуть сморщенных ягод на тонких веточках в густом сиропе – давно доедено, водка-рябиновка а‑ля маховская розовая рябиновка, само собою, давно допита, очень давно; да, бог знает когда, пили, острили, облизывались Штример и Шанский… И их тоже нет; всё когда-то отчётливо было перед глазами, а развеялось, как туман, чтобы преобразиться сейчас в нечто не определимое словами, но весомое, необъяснимо-значительное?

Романтическая незнакомка удалялась по коридору, ну да – гений чистой красоты, хотя и увиденный со спины; но вообще-то восхитительная Катя Гарамова не только благодаря росту и магической внешности своей была звездой скульптурного факультета, да и культовой для всей Академии художеств фигурой, как же, это и сам Германтов сразу понял, когда случайно заглянул в скульптурную мастерскую… Конечно, женщина-скульптор – это и вовсе нонсенс, и исключения из правила, к примеру, талантливые исключения по фамилии Голубкина или Мухина, в расчёт им по причинам юношеского максимализма не принимались, однако Германтов сразу понял…

Да, Кате вслед говорили: на Пилецкую из «Разных судеб» похожа, только лучше; и не только на отечественную Пилецкую, заметим, на другую Екатерину, Катрин то есть, ту Катрин, что в воздушных «Шербурских зонтиках» и «Девушках из Рошфора» нас очаровала-сразила, тоже была похожа, и тоже – как ни фантастично это утверждение! – лучше её, из-за живой изменчивости, была. И ещё, к примеру, на Ванессу Редгрейв, чуть более брутальную, чем невесомо-сказочная француженка, была похожа. Вспомните-ка рослую англичанку с красивой посадкой головы, классическими чертами веснушчатого лица – так вот Катя, на самом-то деле ни на кого не похожая, напоминала всё же, при первом быстром взгляде на неё, ту, молодую, породистую и – без шпильки не обойтись – тогда не помешавшуюся ещё на левацкой политике Ванессу Редгрейв, которую мы увидели в «Блоу-ап»; гордая стать и прямой нос, большие серые глаза, подбородок, в котором ощущались твёрдость и сила; похожа, но «только лучше», несомненно – лучше. Да ко всему Катя и нравом-норовом необузданным отличалась, нежданно вспыхивала – она затмевала всех тех, с кем сравнивали её, естественностью, пожалуй, – сверхъестественностью своей; кстати, на рослой веснушчатой экранной красавице англичанке, когда появилась она после показа «Блоу-ап» перед журналистами, была точно такая же, как на Кате, красно-клетчатая короткая юбка из «шотландки», да, как на Кате, а вовсе не наоборот – Катя гордилась тем, что сшила свою красно-клетчатую чудо-юбку, мгновенно распадавшуюся от еле слышного треска тончайшей молнии, года за два, а то и за три до просмотра знаменитой картины Антониони. Однако, на беду свою, Катя была не только внешне схожа со статными прекрасными кинодивами нашей молодости, но в отличие от них, удачливых в лицедейских одарённостях своих, ещё и чертовски талантлива в ваянии, чертовски опасно талантлива!