Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Там, в Гэдээрии, – говорила Катя, – я на лепке окончательно тронулась, там такой чудесный был пластилин… – и вспоминала детские экскурсионные впечатления, свой восторг от одноэтажного удлинённого, с закруглениями на концах, дворца прусского короля на холме – с красиво изогнутыми лестницами, ведущими с террасы на террасу. – Там, на террасах, – вспоминала Катя, – росли виноград, инжир.

– Сан-Суси? – догадался, не дослушав её рассказ, Германтов.

– Да, Сан-Суси.

– Без забот.

– Хорошее название…

– Скорее – девиз. Король уединялся там, на холме, повоевав с Австро-Венгрией, помуштровав всласть своих солдат на берлинском плацу, для философических размышлений… Редкий случай: король и философ в одном лице.

– Всё-то ты знаешь…

– Не всё… – ох, обычный для них, с бесконечными, пусть и вариативными повторами, разговор; он бы охотно продолжил реконструкцию тревожно-безмятежных тех разговоров, ему бы только отвлечься… Машинально повёл лупу вдоль железной дороги: Тревизо, Мазер… Он уже совсем рядом, ласковый ветерок охлаждает лоб, и – он входит в виллу Барбаро, но…

Бывает ли акушерка наоборот? Она принимала… смерти.

Смерти, в которых ни внезапные болезни, ни каких-нибудь вероломных врагов или завистников с конкретными именами-отчествами нельзя было обвинить.

Так вот, отец Кати погиб накануне её зачисления в Академию художеств на лосиной охоте, под Приозерском – наступил на лесной просеке на высоковольтный провод, который сорвался с опоры линии электропередач. Вскоре жена его, Виктория Павловна, Катина мама, преподавательница сольфеджио в Консерватории, поехала проведать родственницу в Белоруссии, попала под трактор… Короче, к тому дождливому вечеру, когда Катя поцеловала Германтова в губы у замечательного дома Бубыря на Стремянной улице, в коммунальной квартире дома того она уже проживала лишь со своей сестрой-близняшкой Юлей, третьекурсницей филфака, её мужем Владом, свежедипломированным инженером-электриком, по совместительству – разбитным певцом-куплетистом, имевшим прямое отношение к шумному успеху музыкального студенческого спектакля «Весна в ЛЭТИ», и – Игорем, малолетним сыном Юли и Влада.

А года через два после того, как Катя перебралась в германтовские хоромы, Юля и Влад, отчаянные сорви-головы, мотоциклисты, разбились, так и не домчавшись до Зеленогорска, на Приморском шоссе – знаете это узкое гибельное местечко близ когда-то популярной «Ривьеры», у поворота?

Так в хоромах появился ещё и пятилетний Игорь; Германтову и Кате – кому же ещё? – выпало заменить ему, внезапно осиротевшему, отца и мать.

Кукушонок, кто же ещё…

Славный кукушонок: вихрастый, с шелковисто-пепельными, почти сросшимися на переносице бровями, прозрачными бледно-серыми, широко расставленными глазами, прямым носом и большим – в деда, адмирала-разведчика? – ярко-губастым ртом; нежная кожа, глаза – как у Кати, Юли. Неудивительно, Катя и Юля были похожи как две капли воды; а вот веснушек у Игоря было маловато; редкие коричневые крапинки на розовых скулах.

Увидев впервые Игоря, Германтов испытал симпатию, а вскоре почувствовал, что неожиданного пасынка полюбил, без горячности, но – полюбил. И для Игоря сразу он стал своим. Игорь его называл по имени: Юра; особый контакт, заведомое дружелюбие, без учёта возрастных и семейных соподчинённостей, с самого начала отличали их отношения – не было мамы, папы и сына, были попросту Катя, Юра и Игорь.

Германтов растроганно удивлялся повторяемости судеб: кукушонок. И сам он, бывший кукушонок, а ныне незадачливый отчим Германтов, входя в новую для себя роль ответственного главы семейства, теперь будет покровительственно класть кукушонку Игорю тяжёлую руку на худенькое плечо, будет, наставительно надавливая, что-то ему советовать, будет увещевать, предостерегать.

И так же, как и он, Германтов, который когда-то ничем не досаждал маме и Сиверскому, поскольку сосредоточен был на листании книг, иллюстрированных журналов, на раздумьях своих по поводу увиденного в книгах-журналах, так и Игорь, смышлёный, всегда находивший себе занятие…

Замкнутый, но – не аутист, всё же не аутист.

«Что из него может получиться, что?» – думал, переполняясь тревожной любовью, Германтов, понимая, что заведённо повторяет давние беспокойные раздумья о нём самом и его неясном будущем мамы, Якова Ильича. Вспомнил почему-то, как Игорь впервые встал на лыжи в Парголове, как просунул руки в связанных Катей больших и пёстрых, с декоративными заплатами из нерпового меха варежках в петли бамбуковых лыжных палок; вспомнил, что, посетив зоологический музей, Игорь заинтересовался, правда, ненадолго, какими-то заспиртованными гадами, а потом, помнится, попросил его отвести в Кунсткамеру. И такое тепло вдруг испытал Германтов, обрадовался, что летом Игорь к нему приедет со своей девушкой. Интересно, она коренная израильтянка или русскоязычная? И хорошо, что Игорю квартира достанется, хорошо, что ему, – кому же ещё? И не обязательно он решит продавать квартиру, разве плохо, повоевав с террористами, из ближневосточного пекла прилететь в белые ночи в Петербург, открыть дверь своим ключом? Летом… Ну да, только на сей раз – не в белые ночи, а в августе: Германтов к августу как раз допишет «Унижение Палладио» и – неподъёмно-счастливая гора с плеч! – с удовольствием займётся гостями. Они, конечно, сплавают в Петергоф, съездят погулять в Павловск, и отправятся куда-нибудь вместе обедать, закажут хорошее вино. А тогда, давным-давно, невольно наблюдал за маленьким Игорем: да, повторял и повторял себе, не переставая без конца удивляться, покладистый, спокойный, сам себя занимающий, не мучающий взрослых вопросами… Германтов и Катя часами могли разговаривать и спорить на кухне о сверхвысоких материях, а Игорь читал или занимался своими серьёзными делами, а переделав свои дела, сам тихо укладывался спать без всяких «спокойной ночи». О, вопреки начальным скрытым опасениям внезапный ребёнок не стал обузой; присутствие в гостиной Игоря, в арсенале которого, на полу у этажерки, была длинноствольная нестреляющая пушка и две заводные, безнадёжно поломанные гусеничные машинки, с горящими ушами разыгрывавшего в тиши своего милитаризованного воображения битвы гигантских танковых армад, ничуть не мешало Германтову писать, размышлять, с каких-то пор, возможно, и помогало, при том что Игоря и вовсе легко было не заметить. Никаких забот он не доставлял, но от самого присутствия его исходило – ощущал Германтов – какое-то тепло. Игорь словно воспроизводил в поведении своём детские свойства самого Германтова, как если бы был его родным сыном; не хныкал, не качал детские права, а тихо наигравшись, тёр глаза и покорно отправлялся спать. И болел-то раз всего, правда, не обычной простудой с кашлем-насморком, а воспалением среднего уха. И когда в школу пошёл, не было у родителей с ним, быстро соображавшим, никаких проблем, учился ровно, отдавая предпочтение математике-физике, дома легко и самостоятельно делал уроки, потом что-то фантастическое читал про думающих и говорящих роботов, про звездолёты, иногда даже сам он звездолёты, похожие на причудливо деформированных птиц, пробовал мастерить с помощью реечек, щепочек, толстого картона, ножниц и вонючего столярного клея. Если модель не удавалась ему, не планировала, а падала камнем, Игорь долго не сокрушался. А развлекался он пантомимической отработкой перед зеркалом фехтовальных приёмов или метанием самодельного миниатюрного копья: к карандашу приматывалось тоненькой проволочкой или изоляционной лентой почему-то сбережённое Катей «восемьдесят шестое», бронзового цвета, ученическое перо и – копьё резко металось в бумажную круглую чёрную мишень, прикнопленную к полотну двери. И меток на удивление был Игорь, никогда не попадал в молоко; типографски изготовленные круги-мишени продавались, по копейке за штуку, в ближайшем, расположенном тогда в узком аппендиксе на задах Дома культуры Промкооперации, тире.