Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

И шёпот, шёпот.

– А помнишь какая в тот вечер была луна? Сначала жёлтая, а потом холодная-холодная, сияющая. И потом мы шли ночью из Алупки в Симеиз, и небо над морем было каким-то высоким-высоким, и так звёзды блестели, а теперь будто бы упало то небо и раскололось… Ну почему, почему, скажи…

Если уж звёздное небо падало, то, само собою, обрушались и самодельные пилоны, своды, которые непроизвольно, совместными внутренними усилиями возводили они когда-то; навсегда её шёпот застрял в ушах.

– А помнишь?..

– А помнишь?..

– А помнишь?..

Принявшись за инвентаризацию прошлого, Катя безжалостно и чохом списывала в утиль всё самое дорогое из того, что было с ним связано.

Но иногда задавала она вполне вдумчивые вопросы о главном – надеялась с его помощью доискиваться того, что тяготило их, двоих. Но на такие вопросы смелости не хватало Германтову отвечать прямо, всерьёз, да и сам не мог он разобраться в себе, вот и ответы получались у него шутливо-уклончивыми, какими-то предварительными, и отдалённо не напоминавшими искреннюю попытку дойти до сути, а как бы откладывающими подлинный ответ «на потом»; и что же? Катя будто бы догадывалась, уже тогда догадывалась, что он всего лишь «жил в стол»…

Жил вполсилы, отложив главные свои свершения на будущее, делая для этого будущего лишь какие-то заготовки? «Жил в стол», а теперь копался в переполненном теми заготовками столе.

– Искусство тебя-то приподымало над обыденностью, как же, а я внизу, в подвале твоих интересов, оставалась? – невидяще смотрела в глаза. – Как мне быть теперь, как приподняться?

– А тебя разве не приподымала какая-то неведомая сила, когда ты лепила?

Ноль внимания к простым – типа «сам дурак» – аргументам.

Неожиданно он подумал: нет, не на мосту, вознесённом над ледоходом, все её терзания начинались, раньше – тогда начинались, когда вдруг снова примерять она стала красные чулки.

– Я нужна тебе не для жизни самой, а для чего-то другого, да? Только сейчас на спасительную мистику не ссылайся, ладно? У тебя будто бы есть ещё какая-то цель, возможно, и самому тебе непонятная, будущая цель, для которой я сейчас – средство, повседневное средство, да?

Спрашивая, расставляла тарелки.

Да, и домашнее меню тогда упрощалось… Ели они во время того разговора – почему-то запомнилось ему – сосиски с пюре.

Интуиция и в раздражённом разговоре том не подводила её: средство. Разве само появление её в тени Баптистерия не стало озаряющим средством?

Без неё бы не было озарения?

Не появилась бы – и он бы попросту жевал в своё удовольствие ветчину с сыром и помидорами, безмятежно попивал бы кьянти.

Безмятежно озирал бы мельтешню за окном бара, привычную, будто бы навсегда заведённую туристическую флорентийскую мельтешню.

Но пока роились вопросы без ответов; а тогда, тогда лишь атмосфера сгущалась – откуда-то брались взаимная придирчивость, раздражительность, вскоре… Гром не замедлил грянуть.

После отпуска в Закарпатье выяснилось, что Катя беременна, но Германтов вовсе не обрадовался скорому прибавлению семейства, не покрыл её пылкими поцелуями, хмуро сказал даже, что… Признаться, так при попытке разобраться в себе, в причине недовольно-спонтанных слов поймал он себя на том, что не хотелось ему видеть Катю беременной, деформированной, носящей круглый живот, не говоря уж о том, что сама идея родового бессмертия казалась ему бессмысленной, о, ему ведь и смышлёного кукушонка-Игоря для обновляющих радостей вполне хватало… Ну что особенного он ей сказал? А машинальная безотчётная жестокость его, небрежного эгоцентрика, для неё стала окончательно решающим тестом? Катя онемела, только губы дрожали; она испытала тихое страшное потрясение. Но понял он, что бездумно натворил нечто непоправимое, лишь увидев её побелевшие глаза в тот день, когда она сделала аборт.

Назло ему сделала?

Назло себе?! Казнила себя за то, что связалась с таким бесчувственно умничавшим ничтожеством?

Способным на предательство? Ну да, что-то бездумно буркнул и, получается, её предал и себя…

А чего ради?

Никакой корысти-выгоды ведь не преследовал, избави боже, ни денежной, ни карьерной, сказал-буркнул – а почему и ради чего, и сам себе не смог потом объяснить. Запаха пелёнок испугался, умственный покой свой, драгоценный, оберегал? Пожалуй, только Анюта смогла бы определить ориентир его эгоизма, об опасности коего она же первой предупредила… И только Анюта могла бы точно сказать ему, было ли предательство, не было. Да, редкостную сморозил глупость и – сразу как отрезала Катя, и с тех пор искал он лазейки для самооправданий…

Нет, мысль его, как челнок, сновала туда-сюда – сновала между самообвинениями и самооправданиями.

Какой вздор… Как же, он, приученный к созерцанию прекрасных форм, оскорбился бы пусть и временными деформациями фигуры, округло выпирающим животом, как же, как же – эстетское извращение.

Жестокий экспромт?

И в ответ на его спонтанную жестокость – слепая месть? Мгновение ярости и – трудно объяснимая месть самой себе?

Глаза – белые, какие-то гипсовые, мёртвые, не глядя, уставились на него, а в лице её – ни кровинки, щёки ввалились. И отвратительно задохнулся он, и ощутил сплошную холодную пустоту в груди, как если бы мгновенно потерял сердце, и не только сердца он враз лишился – как будто бы его выпотрошили.

Он, наверное, испытал бы облегчение, шмякнувшись и… Если бы прыгнул тогда, когда опустели хоромы, в пролёт лестницы, в этот тёмный, с растрескавшимся цементным дном где-то глубоко внизу, геометрически неправильный, со слегка срезанной одной из вершин, пролёт-треугольник.

Но он не прыгнул… А вот почти перед каждой лекцией своей, когда понуро застывал между сфинксами, что-то щемящее вспоминал, спрашивал себя: мог бы измениться задним числом сам ход событий, если бы свои машинальные поступки, необязательные реплики он, напрягшись, мог отменить, хотя бы мог сейчас поменять местами? Что за нелепый вопрос? Хорош профессор – ты спятил, ЮМ? Стоял на ступенях, у самой воды, а в голове воцарялась сумятица, побаивался даже, что, войдя через полчаса в лекционную аудиторию, не сумеет связать двух слов… Но – связывал с божьей помощью, ещё как связывал… Однако и после лекции тоже не обязательно сразу он отправлялся домой, смотрел, как раскисал в меркнувшем небе исполинский призрак – Исаакий. Рано темнело, в октябре-ноябре вода в запертой балтийским ветром Неве поднималась, бывало, выше ступеней, огни набережной, разламываясь и дробясь, плавали в жидкой, угрожающе плещущейся смоле у ног, а германтовские мысли будто бы вырывались наружу, будто бы беспомощно метались в быстро сгущавшихся сырых сумерках, в вышине.