Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Игоря живо занимали как сражения сами по себе – их подготовка, позиционная расстановка войск, боевые коллизии, – так и психология полководца-кумира… Как не вспомнить – на книжной полочке рядом с оттоманкой, на которой спал Игорь, на самом видном месте красовался бюстик Наполеона.

Перелистнул страницу:

«Почему не пошёл сразу на Петербург? Но ведь, во-первых, вопреки ожиданиям, его не поддержала Швеция, а во-вторых, он давно взял за правило преследовать отступавшую армию, и правило это ни разу в прежних войнах не подводило… Армия же Александра явно отступала к Москве. Неужели его захотели перехитрить? Русские заманивали его в ловушку?»

Уже на следующей странице Игорь с улыбочкой рассматривал карикатуру: Наполеон – треуголка, брюшко, короткие ножки – с изящной шпагой в руке растерянно пятится, а медвежеподобный русский бородатый мужик замахивается на императора тяжеленной сучковатой дубиной.

– Дубина народной войны?

Игорь всё ещё улыбался, рассматривая карикатуру.

– Юра, – наконец вскинул голову Игорь, – тебе известно, что у Наполеона Бонапарта накануне решающего, но всё-таки закончившегося вничью Бородинского сражения разболелись зубы?

– Известно.

– Какая-то случайность, а… Мелочей не бывает, правда? Юра, такие мелочи могли решительно повлиять на ход и исход сражения? Ко всему, я читал, – заёрзал на стуле, – ночью перед Бородинской битвой Наполеон, дождавшийся этой желанной для него битвы и уверенный в полной своей победе, преждевременно расслабился, велел, чтобы ему в походной кухне приготовили мармелад.

– Могли повлиять и зубная боль, и мармелад, почему бы и нет? На исход всякого крупного дела влияет тысяча мелочей.

– Да, – кивал Игорь, – Наполеон будто бы себе самому не поверил, когда о многих мелочах перед сражением позабыл; он ведь – я читал – сам говорил своим маршалам, что война состоит из непредусмотренных событий.

«Пожар в Москве затихал. По приказу императора Наполеона расстреляли более трёхсот горожан, обвинённых в поджогах…»

– А ты знаешь, что, войдя с армией своей в Вену, Наполеон в тот же вечер вместе с побеждённым им австрийским императором отправился в оперу?

– Знаю, – улыбался Игорь, – наверное, поэтому он и проиграл Русскую кампанию, он привык к другим войнам.

– Какая победная битва Наполеона была для него самой важной?

– Думаю, первая – штурм Тулона. Без этой победы не было бы других.

– Логично. Ты всех наполеоновских маршалов знаешь по именам?

Кивнул.

– И кто из них был маршалом самый короткий срок?

– Понятовский, всего один день: он утонул.

– А кто стал шведским королём?

– Бернадот.

– Как тебе Мюрат?

– Кавалерист классный! Храбрый и преданный Наполеону, а как король Неаполя Мюрат провалился; провалился, провалился… – вспомнит давний разговор Германтов, очутившись в Неаполе, под нещадным солнцем, у конного памятника королю-Мюрату, на площади его имени.

– Кого бы ты для себя выделил из наполеоновских маршалов, Нея?

– Мишеля Нея, – поправил Игорь.

– Ты знаешь о судьбе Нея?

– Знаю…

– За что его так? Он ведь смирился с очередным Людовиком.

– А потом, во время «Ста дней», был снова с Наполеоном, – Игорь многое, очень многое знал уже. – Мишеля Нея расстреляли роялисты в пятнадцатом году у ограды Люксембургского сада, при расстреле он не позволил завязать себе глаза.

Германтовская рука лежала у Игоря на плече.

– Юра, – вдруг хитро, снизу вверх, посмотрел Игорь, – ты сам разве не подражаешь Наполеону?

– В каком смысле?

– В смысле наполеоновских планов.

– Поймал! – рассмеялся Германтов. – Наполеоновских планов у меня громадьё.

И ещё читал-перечитывал Игорь Новикова-Прибоя.

Ну да, думал Германтов, всё сходится: предок при Цусиме сражался, у всех дедов-прадедов военно-морские гены… Тем паче наследственность остро проявляется через поколение или два, вот и не похож он на отца, электрика и куплетиста, вот и пошёл он по стопам дедов-прадедов. Не раз Германтов водил Игоря по его просьбе в Биржу, в Военно-морской музей. Как-то Игорь, насытившись созерцанием запылённых моделей лёгких боевых парусников и неповоротливых, с тяжёлыми пушками броненосцев, пожелал осмотреть «Аврору» – настоящую, помнившую Цусиму, как-никак трёхтрубный крейсер не только тем прославился, что однажды, промозглой осенью, холостым залпом пальнул по Зимнему. И ещё Игорь частенько прикладывал к уху раковину, привезённую предком-мореходом с тропического острова, слушал с блаженством на лице далёкий шум океана и – совсем смешно – любил, очень любил макароны по-флотски, уписывал глубокую тарелку за обе щеки.

И шла ли Катя своим путём или он, Германтов, самонадеянный глупец, злокозненно, но бессознательно вмешался, эгоистично скорректировал путь… И так ли виноват тогда в её судьбе Бобка?

– Мы с тобой тоже будто через стекло целуемся? – как-то прошептала Катя, и на плечо его упала слеза, горячо-щекочуще потекла; и потом шептала, шептала: – Юра, ты будто пожалел мне отдать ещё чуть-чуть жизненного тепла… – точно сейчас произносит она эти слова. – Ты обнимаешь меня, а я чувствую себя брошенной. Соблазнил-пронзил синими огоньками в глазах и как-то потихоньку меня покинул? Я давно уже на том поймала себя, что, даже любуясь мною, ты меня словно не замечал.

Тогда же, в ту ночь, узнал, что он не горячий и не холодный, что ему будто бы рыбью кровь перелили, а она для него будто бы постельная грелка. Вскоре, впрочем, умудрился он, по её словам, и рыбью кровь подморозить – отрицательный градус продолжал понижаться, и становился Германтов ледяным: «Я коченею, от тебя, как от… Северного полюса, холодом веет, прямо стужа какая-то, а редкое внезапное тепло твоё мне выпадает, как милостыня», – Катя натягивала до подбородка плед; затем услышал знакомый ему, с детских лет звучавший в ушах вопрос: «Юра, почему ты делаешь мне так больно?» Непрерывным током его прошивало, да, непрерывным: через годы, через расстояния… Ей ведь надо было постоянно ощущать его благотворную, приложенную к ней и только к ней силу влечения, волю, она хотела, чтобы он её без устали укрощал, покорял, даже тиранил… И тогда в вечную радость было бы ей жарить по ночам лисички в сметане? Ни горячий, ни холодный? С усреднённой температурой чувств не желала она мириться и спрашивала: ты есть или тебя нет? И сама себе отвечала: тебя нет даже тогда, когда ты есть, синие огоньки давно не вспыхивают. Он, оказалось, не способен был всю жизнь свою сходить с ума от любви. Чувства его теряли естественность, иссякали. Его персональное прохладное пространство как-то невольно увеличивалось, и Катя, оставаясь за границами этого пространства, автоматически отдалялась от него. Она хотела принадлежать ему, только ему, но непременно под неиссякавшим мужским напором, чтобы любить, рожать детей и умереть с ним в один день, а он? «Тебя ни в чём нельзя было упрекнуть, но я всё явственнее чувствовала, что на тебя нельзя будет положиться…» А он? Он потом безуспешно пытался понять двуликую природу давних своих тревог-сомнений, своих пунктирных желаний, созидавших одно и разрушавших другое, пытался найти ключ к словам, поступкам, исподволь разводившим его, в её восприятии – неживого, и Катю. Неудержимо погружался он в свои непрактичные мысли, абстрактные замыслы, мечты, в эгоистичные свои опьянения. И могла ли знать Катя, ощущая его растущую отчуждённость и нехватку жизненного тепла, чего ради он тепла ей недодаёт, а если бы даже и знала, то испытала бы облегчение от того, что ей, именно ей – ей! – будут потом обязаны своим рождением лучшие его книги? Не странную ли он ей предлагал теперь компенсацию? Н-да, расщедрился – предлагал свою бумажно-электронную компенсацию её жизни? И могла ли Катя предполагать, что вдруг в решающий для смутных творческих ожиданий Германтова миг появится она, нарядная, на каблуках-шпильках, с янтарным литовским ожерельем на шее, во Флоренции, у затенённой грани Баптистерия, у колонны с крестом, и обернётся для Германтова этот миг возвращения-появления её – озарением? Могла ли знать, не могла… Да и лучшие книги – слабое утешение. Сколько раз он и костил себя за неосмотрительную чёрствость-жестокость, и становился в своих же глазах безвинной жертвой; да, он, Германтов, мягко говоря, плоховат бывал, спору нет. Но куда её – её! – природный вкус подевался? Одни и те же душу воротящие картинки воспроизводила память. Всё чаще, делаясь совсем непохожей ни на кинодив, ни на себя, напрочь теряя царственность, психовала ли, белены объедалась: по-бабьи зарёванная, колотила по дивану ногами; и безвозвратно уносились назад напряжённые прелестные годы, всё сразу переменялось… Не верилось, что когда-то, хотя не так уж давно, сидели они вдвоём между сфинксами, беспечно глядя на плывучую игру бликов; а потом, потом – сигнал интуиции? Не зря становилось вдруг страшно ей на мосту, в сырой мутной темени над чмоканьями, шорохами и треском чёрно-жёлтого ледохода. Да и Германтов ощутил печальное дуновение перемен, его тоже начали изводить смутные предчувствия, вполне безобидные прошлые поступки, слова догнали и засквозили мрачноватыми предзнаменованиями; ко всему он постоянно, даже тогда, когда в редких окнах домашней радости загорался свет, должен был быть начеку, чтобы не испортить ей настроение невниманием, чрезмерной сосредоточенностью на своих делах, чтобы она не заподозрила его в интересе к другой женщине… Накапливалось взаимное раздражение.