Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Да уж, меньше, чем Временное правительство.

– А, между прочим, не забыли, из-за чего Временное правительство, кроме собственных глупостей и мании величия Керенского, за полгода всего свалилось? Не забыли, что Апрельские тезисы Плеханов, когда влез Ленин на броневик, назвал бредом сивой кобылы в лунную ночь.

– Выходит, и Плеханов был неучем?

– Выходит: он, в отличие от своих большевистских подельников, чересчур сложно для «момента простоты» мыслил.

– Что за «момент простоты»?

– Пик революционной ситуации, когда действовать, как учил Лукич, надо стремительно и просто; настоящие революционеры-победители – всегда заложники простоты.

– Поэтому-то и не боятся крови?

– Жизнь, которую они наскоро намерены переделать, – сложна, поскольку органична, и, как может, сопротивляется простоте революционных схем, пьянящей простоте лозунгов, а революционеры, чтобы неизбежное сопротивление подавить, пускают кровь: чем быстрее подавить хотят, тем больше крови.

– Демократические шашечки после Февраля рисовали так увлечённо-самозабвенно, взахлёб прямо-таки, что и арестовать Ленина не успели? В Разлив за ним поленились съездить?

– Не захотели! Керенскому, если не заврались мемуаристы, два или три раза на стол клали предписание полиции для ареста Ленина, а Керенский в позе снисходительного величия заносил вечное паркеровское перо над гербовой бумагой, но поставить закорючку так и не решился.

– Почему?

– Боялся отступить от чистых принципов и скомпрометировать подлинно-европейскую демократию, славящую буквы законов, Керенский ведь свои ролевые шашечки дорисовывал, считая их спасительным для России универсальным средством, – вспомните, как он демократическими шашечками мгновенно воевавшую армию развалил; демократической своей безупречностью и беспечностью Временное правительство развязывало руки политбандитам. Стоит ли переходить к мизерной роли в большевистском перевороте культурного неуча Луначарского?

– Не стоит, – рукою махнул Илья:

– Нам ещё переварить надо твои контрреволюционные историко-философические экспромты. Скажи-ка лучше: первый образ большевистской революции как вихревой стихии, поэтический образ, родился у Блока, потом и другие поэты, пожиже, в возвышениях-восхвалениях не боялись перестараться, а был ли и дошёл ли до нас хоть какой-то образ Февраля?

– Был, – усмехнулся Германтов, – и дошёл до нас, причём, как раз низменный, буквально, – низменный, образ.

– Любопытно, – повернулась к Германтову Нателла.

– Возможно, я неоправданно обобщаю сиюминутную картинку, но меня сразило когда-то одно из беглых впечатлений моей тётки, невольной участницы февральских петроградских событий, она вдруг посмотрела себе под ноги и… и – увидела грязный снег, навоз, кровь.

– Готовый кинокадр, – сказал Митя.

– Что-то похожее промелькнуло, по-моему, – я, правда, читал слепую копию, – и у Набокова.

– Набоков и моя тётка наверняка ходили по одним и тем же улицам революционного Петрограда.

– Любопытно, очень любопытно, – повторила Нателла, – но почему у тебя, непричастного к тем событиям, всё это отзывается такой болью?

– Я как-то на свою беду перевёл случившееся в какой-то особый масштаб, – и глобальный, и личный… вот и Милюкову от меня на орехи вроде бы ни за что, ни про что, разве что – за юридический педантизм, досталось… Теперь вот мы взахлёб анекдотцы травим про Брежнева, всё не так он шамкает, не так мокрые губы подставляет для партийного поцелуя; погрязли мы в мелочах, забывая то, что несравнимо важнее.

– Что же, что – важнее?

– То, думаю, что как-то между делом, в потливости революционной горячки, потерпел крах грандиозный Петровский проект.

На него удивлённо смотрели.

– Когда главари большевиков, наспех захватив власть, трусливо уезжали в Москву, они не только на прозябание в ранге областного города обрекали блистательную столицу, нет, они, и те, кто в компрометирующих жилетках, шляпах и при зонтиках были, не успев в кровавой суете-сует от буржуазных швейцарских одежд избавиться, – уж они-то времени не теряли! – и те, кто курки спускали, щеголяя в кожанках и шинелях до пят, – все они вместе, – заколачивали окно в Европу, отказывались от принципиальной петровской ориентации.

– Переезд был таким важным моментом?

– Ключевым!

– Не понимаю…

– Основным, опорным элементом Петровского проекта был Санкт-Петербург… за Северной столицей, за самим этим юным городом, дивно и упрямо покорявшим гиблое место, укреплялась функция пространственного преобразователя всей страны.

– Ну и…

Германтову вспомнились интересные рассуждения Динабурга о том, что люди, живущие в России лицом к Европе, как бы обретают особую самозащиту своего достоинства красотой, а уж если отъезжают на восток, поворачиваясь спиной к Европе, то лишаются и этой эфемерной охранной грамоты… – как мог, проевропейские мысли Динабурга пересказал.

– Чересчур витиевато для меня, не понимаю.

– Тогда, в 1918 году, это был не простой, тактически-объяснимый переезд из города в город, – это была позорная сдача на посконную милость минувшей, допетровской, истории некоего передового культурного и идейно-государственнического плацдарма…

– Сдача плацдарма? Но этот топкий плацдарм такой мелочью для большевиков, сверхбезумцев, бредивших в сверхмасштабах, был.

– Тем более, что Александр III, перепуганный убийством отца, захотел идейно отгородиться от европейского свободолюбия, задолго до большевиков уже заколотил часть створок того, Петром Великим прорубленного окна.

– Правда, но Александр III, правивший всё же из Петербурга, хотя идеологически и попятившийся с перепугу в Московию, как самодержец из ненавистной династии вообще во внимание не принимался, – на кой революционерам-большевикам было отсыревшее пасмурное окно, то завистливо, то ненавидяще глядящее на Европу, когда всю Европу, всю-всю, а за ней и прочие паскудные части Света, они сжечь намеревались в пожаре мировой революции?

– Бог с ними, с неосуществившимися поджигательскими намерениями, важнее, – то, с чего они начали, и чего достигли.

– Конкретнее бы…

– Я, напоминаю, – как раз об общем: пресеклась не какая-то отдельная от страны судьба бывшей блистательной столицы, обречённой гнить и зарастать грязью-пылью, нет, если не побояться высоких слов, – пресеклась судьба исторического пути огромной Страны, ибо Петербург в ранге новой русской столицы самое сущностное в нём, проложенном и завещанном Петром Великим пути, выражал и символизировал. Петербург в каждодневной наглядности своей был ведь для всей России ещё и пространственным учебником европейской истории: в нём и образы Античности под маской Классицизма представлены, и Ренессанса, и Барокко, – сложился уникальный музей слепков, в котором, обновляясь, ещё и кипела городская жизнь. А трусливым актом железнодорожного бегства сокрушена была мощная парадигма русского развития, два века фантастического взрастания новорожденной неожиданно-могучей культуры вмиг оказались словно ненужными, словно несостоятельными.