Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Но Ленинград-то вопреки всем его гармониям и семантикам, всем красивым словам о нём, безжизненно-квёлый какой-то, разве не так?

– Так! Только мифологическая умышленность внешних форм тут ни при чём: Петербург при этих же неизменных архитектурных формах своих был бурлящей и блистательной европейской столицей пока у него не были отняты люди, вдыхавшие в камни жизнь, – лучшие люди…

– Заслушалась… – сказала Нателла. – И кто людей вместе со столичным статусом отнял, как отнял?

– Неужели снова повторять надо? Революция и эмиграция, сталинские чистки, блокада. Да ещё в промежутках между кровопролитиями и мором – непрерывная отрицательная селекция. Помните пророчество, – быть Петербургу пусту? Вот Петербург, переименованный в Петроград-Ленинград, лишился небесного покровителя своего, Святого Петра, и опустел, а неучи из Московии горазды объяснять теперь высокую трагедию «умышленностью» архитектуры.

А сам-то он, Германтов, – эволюционист-постепеновец? – как бы по терпеливой собственной правде жил: напомним, сколько бы гнусностей, порождённых единственно-верной отупевшей идеологией, он ни видел по сторонам, с открытым забралом в словесный бой не кидался, в разоблачениях и обличениях не увязал, не ворчал даже, однако и в тихое уныние не впадал, не опускал руки, – нашёл активный и отлично отвечавший его одинокому темпераменту социопата способ самозащиты: помните? – год за годом ящики письменного стола заполнялись; накапливая идеи и соображения, он дожидался своего времени. И – дождался! И – принял его, новое время тотальных распадов, позволившее, однако, ему, когда отпала и распалась правившая всеми советскими балами идеология, идеи и соображения те вынуть из долгих ящиков… Приближающееся грохотанье ледяной пробки в водосточной трубе вернуло его к размышлениям о давних словах. Дежурные интеллектуальные перепалки в разных компаниях прекрасной эпохи и последовавших за нею, той хмельной короткой эпохой, застойных лет, Германтов, – не благодаря ли особым свойствам памятливости своей? – действительно, и сейчас без труда мог бы почти дословно восстановить; был ли, не был смысл в таком восстановлении, содержался ли в прокисших, но таких характерных для тех времён застольных серьёзно-шутливых разговорах, да и его собственных, убежденных, лишь ситуативно варьировавшихся речениях, хоть какой-то урок для будущего, он, как зачастую казалось ему, мог начинать ли, продолжать разговоры те с любой фразы.

Например:

– Что мы всё о них и о них?

– Ну конечно, старцы из паноптикума-Политбюро нам навязали свою цековско-обкомовскую повестку дня: мы тратим и тратим своё время на обсуждение их перлов, испуганно-злобных гримас, абсурдных жестов.

– Точно, мы все соучастники какой-то иллюзорной горести… правящие старцы, сросшиеся со своими креслами, будто бы нам чего-то недодали, мы из-за них, именно из-за них, будто бы чего-то лишились.

– Но кое-что важное, будем справедливы, мы благодаря им приобрели, – улыбался Германтов.

– Что же?

– Если бы власти были бы не так плохи, как это им удаётся, нам, нытикам, труднее было бы потакать своей лености, всем своим слабостям.

Или, вспомнив предсказания Германтова:

– Кардинальные перемены всегда внезапны, всегда?

– Пожалуй, всегда… иначе бы и внезапные исторические повороты не воспринимались как кардинальные.

– Натан рассказывал как в петербургском воздухе запахло кровью, – о скором покушении на Павла 1 даже судачили денщики, при этом, однако, смертельный удар табакеркой неожиданным стал для всех.

– Николай 1 мог бы помиловать декабристов?

– Фантазёрка! – Самодержец в день войсковой присяги милует тех, кто поднял на бунт полки.

– Но есть ведь великая идея свободы!

– Есть! Но великая идея таковой остаётся, если не доводить её до практического воплощения, чтобы в новое рабство не вляпаться.

– Какой была бы Россия, если бы декабристы победили?

– Меньше всего это представляли себе сами декабристы, как я уже надоедливо говорил, всякое восстание – это восстание слепцов.

Германтову и самому надоели давно дежурные вопросы-ответы, имитирующие дискуссию, однако тогда он не без вдохновения исполнял свою роль красноречивого возмутителя спокойствия. – Они не представляли, поскольку революционеры, всегда желающие всего и сразу, никогда практических последствий государственных переворотов, затеваемых ими, не представляют, – в головах декабристов пьяняще туманились благие намерения, известно куда дорогу мостящие, но вообще-то только Богу известно было бы, если бы пал царизм, куда действительно понесла бы и к чему вывернула бы лавина русских событий; да и нам только гадать о каких-то неслучившихся событиях остаётся. Однако ничего, думаю, оптимистичного победа декабристов России не обещала бы. Саркастически улыбался. – Подумаем-погадаем вместе? Дворяне бы непременно погрузились в сословное замешательство: все, и крепостники, и прогрессисты, были бы против всех, так ведь? И – кто с этим поспорит? – начались бы спонтанные бунты лишённых привычного уклада жизни, непрошено-освобождённых крестьян, дворянские гнёзда разорили бы и сожгли они лет на сто раньше, чем это сделают их внуки-правнуки; после шока взялась бы за оружие, сплотившись, роялистская фронда.

На Германтова косо смотрели: по своему обыкновению он не подлаживался под общие настроения и едва ли не главную нравственную максиму тех лет под сомнение ставил, – дразняще шёл против, как сказали бы сейчас, культурного интеллигентского «тренда», изрекал совсем не то, что все тогда привыкли слышать в своей среде. И только Катя была бы довольна, если бы тогда вместе оказались они в гостях, – Кате нравилось, когда он ввязывался в застольные баталии: он ловко фехтовал аргументами.

Да, полемист-Германтов не унимался; как неуверен в себе бывал он наедине с собой, сколько сомнений – житейских и профессиональных – в одиноких раздумьях, как знаем мы уже, его донимало, зато на людях, – на кафедре ли, на учёной дискуссии или, – пуще того, – на заграничной пресс-конференции, и, само собою, за гостевым столом, – он неизменно был уверен в себе, умел, – это для нас тоже не нуждается уже в доказательствах, – ёмко и хлёстко, причём, не обходя боязливо скользкие места, мысли свои доносить до слушателей.

– Ещё и в концентрационные лагеря, придуманные освободителем от тирании Пестелем, должны были для смягчения русских нравов наконец-то свезти всех евреев. Вот ведь в чём, оказывается, – в конструктивном решении полковником Пестелем еврейского вопроса, – мог бы быть наш железный общеевропейский приоритет: более, чем за сто лет до Гитлера…

– Не перегибай!