Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Так, в Москву смылись большевики, надеясь побыстрее упрочить там своё шаткое положение и выстроить по своим единственно-верным планам несокрушимую диктатуру пролетариата?

– В Москву, в Москву, где никакие личные достоинства никакая красота защитить уже не способна, – куда же ещё, как не в сторону дремотной Азии, чья органика заведомо к деспотии предрасположена, стоило идейной головке большевиков, обречённых на постреволюционную погибель, податься? Тем более, что и восточный деспот, ненавидевший Петербург, – не в последнюю очередь именно за его петровскую родословную ненавидевший, – взрастал перво-наперво по их души, их ведь и впрямь инстинкт гибели вёл, когда они «во спасение революции» загружались в салон-вагоны, – взрастал тот, в мягких сапогах и с трубкой, который вскоре точнёхонько выберет нужное ему время, чтобы перестрелять всех пережитков революции, всю эту близорукую интеллигентско-большевистскую шоблу с бородками клинышками и швейцарскими зонтиками.

– Какой ты недобрый, жестокий даже, их теперь, суетливо мелькающих в старой кинохронике, так жалко, а ты…

– Я?!

– Кто же…

– Так, уточним кое-что в высказываниях нашего доморощенного ницшеанца. Куда большевистские вожди и мы, на идеологическом прицепе, вместе с ними на самом деле приехали? Большевистские вожди и самые рьяные их попутчики по рельсам революции воодушевлённо к своей гибели покатили, ладно, их гибельный инстинкт вёл, туда им дорога, а выжившие-то где очутились, опять в Московии?

– Да, выживших вместе с их потомками вернули в славное московско-ордынское прошлое.

– Как же бездна, над которой зависал Медный всадник?

– Возвратная парадигма побеждала пьянящими посильней самогонки лозунгами и кровью, а символическая бездна грядущего замещалась исконно-посконной азиатщиной: натуральным вполне, генетически-родимым болотом.

– С чего же наше областное прозябание начиналось?

– Наверное, с первого переименования по случаю Мировой войны, – стоило ещё при Царе, Николае-кровавом то есть, онемеченный Петербург превратить в патриотично «ославяненный» Петроград, стоило загреметь маршам военных оркестров…

– А потом, – бах! – второе, большевистское, переименование.

– Как пролог к формированию комплекса провинциальности и тягуче-долгому загниванию-умиранию; в год второго переименования даже Нева разгневалась и Ленинград затопила.

– Вода, вода, такая осенне-тоскливая, свинцово-ледяная, вспоминают очевидцы, стояла тогда вода.

– Бывшая столица смирилась со статусом областного города?

– Смирялась, поэтапно. После убийства Кирова, когда даже мнимая фронда троцкистов-зиновьевцев сталинской Московии была уничтожена, областной статус делался очевидным, а уж потом – чистки, блокада, ленинградское дело.

– По-моему, так очень хорошо, что большевики увезли столицу от нас: меньше наглости и глупости, чиновного превосходства-чванства, которым так вольготно всегда в столице.

– Я не об утраченном чванстве сожалею, я – оплакиваю высокое безумство Петровского проекта.

– Проект давно отсырел, покрылся плесенью.

– Бродский не зря так минорно о провинции у моря писал.

– Провинциальность – от несвободы, от городской несвободы: Петербург так и не стал «бургом».

– Почувствуйте разницу: Москва-столица, золотая и дорогая, – вопреки несвободам её, – мажорный город-порт пяти морей!

– Постойте, постойте, – все беды и жестокости, которые принёс петровский проект, – не в счёт?

– За выигрыш исторического времени надо было платить.

– А помните, что про Александра I было сказано? – Простим его неправые гоненья, он взял Париж, он основал лицей, – в деяних любого правителя всегда стоило бы увидеть самое главное.

– И что же стало главным в деяних Петра?

– Вынужден повториться: высокое безумство нового общероссийского проекта, а конкретно, – закладка Санкт-Петербурга.

– Москвичей словно обижает болезненная неземная претенциозность, отражённая в претенциозности самого петровского госпроекта, многие москвичи называют Петербург самовлюблённым городом.

– Ещё бы! Вокруг, куда ни глянь, вода и непрестанно пополняемая коллекция собственных отражений, поневоле камни заражаются нарциссизмом.

– А если без шуточек?

– В Москве, – сказала Нателла, – вообще скептически воспринимают всю величаво-минорную, болотисто-гранитную петербургскую мифологию, сконцентрированную в «Медном всаднике», бывает, что и насмешничают; многие москвичи искренне считают Петербург изначально безжизненно-квёлым из-за умышленности архитектуры, словно именно претенциозный статус Петровского проекта вкупе со всеми неземными городскими красотами сам проект этот и загубил.

– Вот вам и гордецы-неучи уже перед лицом прошлого, – заулыбался Германтов, как если бы его любимого конька подвели ему ко времени под узцы.

– «Умышленность» и «расчерченность», которыми самонадеянные наследники Московии поторопились заклеймить Петербург, – вот уж миф так миф! Умышленность? Ведь и главный-то начальный образ-умысел Петра 1, – «Амстердам на Неве», – как раз и не состоялся, каналы на Васильевском острове вынужденно засыпали. И как же спонтанно, но словно бы внимая заветам небесной гармонии, развивался и рос затем Петербург, наслаивая спонтанность на геометрию, накапливая свою реминисцентную, обогащающуюся год за годом семантику, – продолжал разгоняться Германтов, – если бы то, что получилось из младенца-Петербурга к рубежу двадцатого века, мог бы увидеть Пётр Великий, вот уж подивился бы. Пройдитесь-ка хотя бы вдоль Мойки, вдоль Мойки, воспользовавшись поэтическим приглашением Кушнера, – пройдитесь от имперского истока её у Михайловского замка и Летнего сада, до непритязательного устья у Пряжки, и увидите на зигзагообразном пути своём, то касающемся хрестоматийных ансамблей, то пересекающем проспекты и площади, непрерывно меняющуюся на глазах, абсолютно непредсказуемую, благодаря череде пространственных сюрпризов, мистерию. Обстроенное русло Мойки, воспринимаемое в движении, – это сама свобода, взрезающая саму регулярность. Как же, спросите, чтобы поддеть меня, явно геометрический и показной умысел, в поразительной законченности дошедший до нас, – несколько самоуверенно прочерченных прямых улиц-першпектив и трезубец, вонзающийся в башню Адмиралтейства? Да, Санкт-Петербург рождался как барочный город и позаимствовал планировочную трёхлучевую схему-эмблему у Рима, Версаля. Но кто при этом мог отменить стихийность? И кто бы мне объяснил, – пришпоривал конька, – как в непрестанно меняющемся городе можно измерить степень умышленности? Ведь с неменьшим успехом, чем Петербург, в полемическом задоре можно отнести к умышленным все те города, где сохранилась родовая отметина римского лагеря. А Париж каким «правильным» стал после османовской реконструкции? Предусмотрительный префект-реконструктор ведь знал, что делал: прямые направления пробивал, чтобы войсковым батальонам с ружьями наперевес удобнее было идти на баррикады. Что же до облика нынешней Москвы, то Москва выглядит по-прежнему «большой деревней», легко, резолюциями партийных пленумов, природу не одолеть, однако же – «сверхумышленной «большой деревней», спасибо кондовому, тяжеловесно-размашис-тому генплану имени Сталина-Кагановича…