Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Ладная фигурка, небольшой рост…

Славная молодая женщина? – ещё подходя к ней, Германтов хотел понять причину своей приязни. – Славная? Мало ли, и позагадочнее, и покрасивее есть… так за что же сразу выделил он её?

И не синеокая, а вырез глаз, пусть и характерно не выявленный, но – проявленный, особенный, и рост небольшой, – её даже на кафедре вскоре прозовут за глаза «маленькой Верой», как бы по подсказке одноименного фильма, который живо обсуждался тогда, – прозвище приклеилось ещё и потому, наверное, что в ней природная утончённость с очаровательной естественностью совмещалась с чертами простоватой, из низов, городской девчонки, знающей чего хочет она в этой жизни добиться.

Итак, сразу он почувствовал сходство с мамой, да и не только почувствовал, – увидел ведь тёмные гладко-блестящие волосы, прямой пробор; и плавность движений тоже угадал сразу.

Вера была другая, совсем другая, но он мгновенно и чудесно увидел перед собою молодую маму.

Правила правилами, а сердцу-то не прикажешь?

Конечно, увидев Веру, он маму увидел сердцем; вряд ли это могло бы быть доказательством желанного единства если не душ, то ликов, но не зря ведь подумал: у мамы было голубое платье, у Веры песочное, а вырезы – одинаковые, круглые.

Вера была начитана, неплохо подготовлена, – время на искусствоведческом факультете университета, похоже, не растранжирила, – и интересом к искусству светились её тёмно-карие глаза, сообразительность её подтвердил первый же разговор, к тому же в разговоре том выяснилось, что перед поступлением в аспирантуру она какое-то время успела проработать экскурсоводом в Русском музее, сейчас, по выходным дням, она водила городские экскурсии, да ещё при этом посещала курсы итальянского языка; вскоре выяснится также, что она любит и знает стихи… и даже любит – рок; через какое-то время она пригласит даже Германтова на рок-концерт «Аквариума» с неким импровизационным довеском к гармонично-мелодичному золотоголовому Гребенщикову: к роялю бросится молодой, – резкий, но грациозный, – человек и, выкупавшись в фортепианной стихии, сотворённой им самим, вытащит на сцену свою пёструю замечательно слаженную команду; от молодого человека, незримо, какими-то токами, управлявшего музыкально-танцевальным хаосом, который воцарится на сцене, Германтов не сможет отвести глаз, почувствовав сразу, что перед ним гений: весёлые ясные глаза и глумливые, как бы перебирающие улыбки-ухмылки губы, изящество размашистых и быстрых движений; так благодаря Вере он впервые увидит Курёхина…

– Как бы вы, ЮМ, определили курёхинскую поп-механику?

– Я – пас! – поскромничает Германтов. – Да и стоит ли тут что-то прибавлять, убавлять? Поп-механика, – отличное определение этого возбуждающего, музыкально ритмизованного абсурда.

– Всё это как-нибудь сохранится или исчезнет?

– Всё реальное и содержательное, – глубокомысленно ответит Германтов, – продлевается семиотическим бытованием, – всякое прошлое невоспроизводимо, в мире чувств, пока живы мы, ещё бродят какие-то ощущения, но в наших сознаниях прошлое присутствует лишь как совокупность памятных знаков.

Но это всё будет попозже.

А сперва Вера, – по совету Германтова, – написала недурную работу об античных мотивах в рельефах Пизы, потом, по собственному её выбору, – о «домах прерий» Райта как авангардистских вариациях на темы модерна, вот-вот, при всех идейных противоречиях модернизма и модерна, взятых обобщённо и отвлечённо, в органике «домов прерий» возникала перекличка приёмов и даже образов… – ну никак Германтов не видел в Райте авангардиста, но Вера с милой, едва ли не укоряющей улыбочкой напомнила профессору о «доме-водопаде», и он поощряюще кивнул: вперёд; он даже о музее Гугенгейма вспомнил: тоже ведь постскриптум модернизма к модерну.

Да, Вера была и сообразительной, и рассудительной… и – беспомощной; кокетливо-беспомощной?

Они много подробно беседовали «по делу», прежде всего, «по делу», порой так подробно, доходя до таких тонкостей, что оставалось лишь вырываться на простор обобщений, отчего и горизонты самого «дела» многообещающе расширялись; его несколько официальная холодность принималась, наверное, ею за проявление достоинства и житейской мудрости, ибо научное реноме Германтова говорило само за себя, между ними была слишком большая разница в возрасте, чтобы даже при наличии приязни, быстро исчезла преграда, воздвигнутая профессиональным и жизненным опытом, но как-то незаметно разговоры их начинали выходить не только за строгие границы конкретных памятников и учебных предметов, а и за научно-деловые горизонты как таковые.

Когда писала Вера работу о домах Райта, Германтов пересказал ей очаровательный апокриф относительно особняка Андерсонов в Калифорнии, в Кармеле, спроектированного на мысовидной скале, над белопесчаным пляжем, на основе шестиугольной, «сотовой», модульной сетки: якобы и мебель, – по замыслу Райта, – должна была вписываться в эту ячеисто-шестиугольную сетку плана, а хозяева дома, как все нормальные люди, хотели спать на обычной прямоугольной кровати, а фанатично-безжалостный Райт будто бы врывался к несчастным Андерсонам по ночам и требовал от супругов тотчас же заменить ложе… Вскоре Германтов и Вера, профессор и его аспирантка, могли уже перекинуться шуточками, даже колкими шуточками, как получилось, например тогда, когда магазины опустели, а Германтову повезло выиграть по месткомовскому жребию круг краковской колбасы и венгерскую банку с зелёным консервированным горошком; расширяя тематику, всё более свободные их разговоры продолжились на прогулках. Инициативу ненавязчиво проявляла Вера, – или невзначай подходила к Германтову, завидев его на ступенях у Невы, между сфинксами, или, – так было несколько раз, – вдруг спрашивала его, когда он надевал плащ:

– Юрий Михайлович, вы сегодня не очень спешите?

А куда, к кому, собственно, мог бы он после занятий спешить?

Сам-то он Веру никуда не приглашал, ибо инерция внутренних правил давала о себе знать, но он всё чаще ловил себя на том, что, надевая плащ, хотел бы этот вопрос, – вы не очень спешите? – от неё услышать.

Вскоре же, когда вблизи не было посторонних, она стала называть его ЮМом, как бы перешагнув ещё одну границу, немаловажную, в этом её обращении к нему было что-то интимное: всё таки ЮМом называли его в Академии художеств, в основном, за глаза, а вот так, очно…

И он, разумеется, кое-что узнавал о ней, – про поэтические её предпочтения, – Мандельштам, Пастернак, Кушнер, – про любовь к дефицитным конфетам «Лакомка», – помните, шоколадные конфеты с ликёрной начинкой, в бело-красно-золотых фантиках? – про дедушку-японца и прочее.