Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Несколько дней назад они побывали и в крупнопанельном дасане, которым управлял невзрачный сморщенный уроженец Тибета, то бишь – побывали в храме, уместившемся в двухкомнатной типовой квартире.

Веру и там заворожила сонная красочность ритуалов: перезвоны медных колокольчиков, свисавших с лакированной деревянной планки, какие-то вручную вращаемые цилиндры и карусельки, пересыпание из горстей разноцветных песков, – Германтову явно не хватало простодушия, в отличие от возбуждённой по-детски Веры, словно втянутой не в сакральное действо, а в увлекательную игру, он вполне отчуждённо смотрел на медленное струение красных, синих, жёлтых, зелёных песчинок, на образованные этим струением волнисто-извилистые узоры.

Вера, как и подобало неофитке, вдруг нашедшей для себя духовную отдушину, играя, не позволяла себе чересчур заигрываться и сверхсерьёзно относилась к ритуалам, символам и атрибутам буддизма – достаточно вспомнить о брошке на платье в виде цветка белого лотоса.

И пусть, пусть, – чем бы дитя не тешилось…

А вот Германтов в приступе легкомысленности решил, что буддизм столь свободен внутренне, что и говорить о нём можно раскованно, не боясь обвинений в богохульстве при наступлениях на чьи-либо религиозные мозоли, благо буддизм отлично обходился без репрессивной церковной надстройки.

Тут-то и разошёлся наш весёлый профессор!

Стоило Вере неосторожно сказать, что ей безумно нравится босховский триптих «Сад земных наслаждений», Германтов с артистично нахмуренным лбом, симулируя трудную работу профессорской мысли, предположил, что на триптих Босха при сомкнутых его створках и почти монохромным, отнюдь не радующим, скорее, озадачивающим глаз изображением на них, на внешней поверхности створок, – на них туманилась серо-сизо-зеленоватая, как бы плавающая в космосе сфера, – Вера, наверное, посмотрела мельком, а вот центральная, жизнерадостная и буйнокрасочная, как лубок, часть раскрытого триптиха, зажатая между вертикальными картинками рая и ада, примыкающими к ней слева и справа, воспринимается ею как… ну а как… – профессора нашего уже было не остановить, – как ещё воспринимать эти счастливо позабывшие о грехе нагие, не стесняющиеся похотливости тела, вольно летающие на птицах, лакомящиеся ягодами, обитающие внутри большущих экзотичных плодов, – у людей в этом хаотическом буйстве красок и наслаждений, от которого рябит в глазах, нет никаких ориентиров, тут даже композиция, как кажется, вообще не нужна: ничто никого никуда и не пытается направлять, – чем не всеобщая нирвана с подвохом?

– С подвохом?

– Конечно. Это ведь греховная радость и яркость, поскольку изображён-то вовсе не рай, оставленный сбоку… это ярмарочно-пёстрая радость, греховная с точки зрения христианства.

– Нирвана вне рая? А смысл-то в ней какой… что со мной? Бывает ли вообще смысл в нирване? – Вера рассмеялась.

– В том-то и фокус Босха, изобразившего как бы мгновенный снимок расслабленно-радостного языческого сознания, что в нирване нет и не может быть места назиданиям-смыслам, поскольку христианский Бог, наставляющий нас страдать, в загадочном пространстве нирваны не верховодит, нирвана выведена из-под его начала, – Германтов валял дурака, но Вера-то никак не могла не настроиться на серьёзный лад.

Ну а когда Вера неосторожно упомянула сакраментальную леонардовскую улыбку, ради встречи с которой, как с откровением, толпы профанов со всего Света вламываются в Лувр, он рискнул сравнить луврскую улыбку с не менее загадочной улыбкой Будды; но это так, прогулочная милая болтовня…

Однако из цветистого сорения словами вдруг случались выходы к вполне серьёзным суждениям.

– И на устах Будды блуждает вовсе не всякий раз итоговая улыбка вечной нирваны, – вдруг сказал Германтов и спросил у Веры, как она относится к медитациям на трупах? И каково ей было бы вместо того, чтобы бездумно наслаждаться медными перезвонами колокольчиков и цветистостью песчаных струений, созерцать посиневший труп, изуродованный, разложившийся?

Вера не знала что и ответить, а вредный Германтов, мобилизовав кое-какие из известных ему сведений о буддизме, напоминал ей, что Будда заповедовал пародоксально приближаться к жизни, созерцая трупы и повторяя: это мой удел.

Потом Вера, в свою очередь, просвещала его относительно течений «католического буддизма», «иудаистского буддизма», спрашивала есть ли что-нибудь подобное в православии, а он ей про одного из Святых среди первых христиан, живших задолго до разделения церквей, – Святого Алексея, – рассказывал, – Алексей, родовитый римлянин, тоже жил в богатстве и роскоши в родительском дворце, но накануне своей женитьбы вдруг сбежал из дворца и где-то семнадцать лет скитался как бродяга и попрошайка, а вернувшись в Рим, никем из родных неузнанный, опять-таки семнадцать лет прожил под лестницей своего дворца…

– Как похоже, – сказала Вера. – всё как будто в параллельных мирах. Это версия евангельской чистоты?

– Ну, если в беспримесно-чистых красках саркастично-абсурдистского Босха, не больно-то жаловавшего погрязшего в грехе человека, так неожиданно проявилась вдруг буддийская жизнерадостность, то…

– ЮМ, это вы всё сейчас напридумывали, вот сочинитель…

Воспользовавшись особой, – «хакерской», как её называли в агентстве журналистских расследований, – программой, Бызова уже погуляла не только по интерьерам потайного пентхауза на Остоженке, но и по документированной памяти Вольмановского компьютера, узнала, что он заказал номер в «Киприани-Хилтоне», да ещё, – индивидуальный глиссер зарезервировал.

– Скажите мне лучше, ЮМ, сколько ликов у красоты?

– Столько, сколько глаз у смотрящих на неё.

– Не отговаривайтесь! – опять «ни да ни нет»? Скажите почему… – ей явно не хватало буддийской бемятежности, сколько страсти вкладывала она в свои слова, как вспыхнул её румянец! Вера вторую неделю была под впечатлением от «Смерти в Венеции», фильм Висконти, очаровав зыбкой своей красотой, задал уйму вопросов. – ЮМ, вы сами-то поняли, почему…

– Понял – навряд ли, понял – здесь вообще неподходящее словцо, ибо бесполезно гадать ставил ли, не ставил сам Висконти перед собою головную задачу, но, признаюсь, я не смог не разволноваться. Венеция в художественном пространстве фильма представлена как некий сопутствующий или даже – побочный эффект личной драмы Ашенбаха, однако убранный с первых планов эффект Венеции, – как если бы декорация драмы была пародоксально выстроена вне сцены, – для меня во всяком случае, становится главным образом фильма; что ж, при всей изменчивости своей натуры, Германтов, как видим, сохранял верность себе.