Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Ох, пора бы уже, – глянул на часы, – о лекции вспомнить, пора бы уже мысленно отправиться в Пизу, пересмотреть покадровую, фрагмент за фрагментом, разбивку фрески «Триумфа смерти».

Но сперва…

Да, Бог – лучший художник! Иначе бы так прелюбопытно не смогли бы сойтись, смонтироваться, чуть ли не сомкнуться неразрывно в протяжённости контрастных бытийных смыслов, полярные сюжеты искусства, – об этом обязательно надо будет сказать в начале лекции, – в одно и то же время, в середине четырнадцатого века, – почти год в год, да и по-соседству, в тосканских городах, Сиене и Пизе, как нарочно для закрутки сюжета германтовской лекции, написаны были большие фрески. В сиенском Палаццо Пубблико Амброджо Лоренцетти изобразил «Плоды доброго правления», этакую энциклопедическую панораму деятельной цветущей жизни, всех проявлений её, как в самой Сиене, так и за пределами её защитных городских стен с надвратной башней, – в холмистых пасторальных окрестностях. А в Пизе Буонамико Буффальмакко, словно с горькой усмешкой на устах вступил в диалог с сиенским живописцем и для полноты общей картины бытия создал четыре фрески о неизбежности смерти, составившие цельный зловещий цикл: «Триумф смерти», «Страшный суд», «Ад», «Сцены из жизни анахоретов»…

Мощнейшая сшибка образов жизни и смерти, сшибка во всей доступной кистям двух чудных художников полноте смыслов и символов.

Ну да, а под конец мрачноватой лекции надо будет вдруг показать Матисса, – красно-сине-зелёную «Радость жизни».

Ну да, композиция лекции давно сложилась: сперва – сопоставление сиенских и пизанских фресок, данное в контрастной череде кадров на экране как изобразительная сшибка жизни и смерти, затем – собственно, лекция, – подробный разбор художественных приёмов и средств в скорбной череде фрагментов «Триумфа смерти», а под конец – внезапная радость – Матисс, как вспышка агонии.

Съезжинская улица, «Мраморное мясо». В глубине ресторанчика для разборчивых мясоедов, над барной стойкою с цветистой переливчатостью бутылок, ещё и телевизор сиял: на экране, словно рекламная заставка, застыл стоп-кадр с подворотней, полицейской машиной, ногами в остроносых туфлях… как захотелось ему и этот зачарованный телевизор выкинуть на помойку.

И замер Германтов: Съезжинская?

Так ведь на углу Съезжинской, вот здесь, но задолго до появления «Мраморного мяса», он распрощался с Верой, навсегда распрощался… летел мелкий-мелкий, как крупа, колкий снег.

Германтов мало что знал о ней, о её семье, – отец будто бы был картографом, преподавал на географическом факультете ЛГУ, а точно Германтов успел узнать только то, что дедушка Веры был японцем, да и узнал он об этом экзотическом факте её биографии совершенно случайно, что называется, – на ходу, Вера, поэтическая натура, иногда принималась читать ему наизусть стихи, самые разные, и вот, прочтя однажды Мандельштама, – «и раскрывается с шуршанием печальный веер прошлых лет», – вдруг кратко рассказала о своём дедушке, канувшем в небытие ещё перед началом второй мировой войны; похоже, дедушка, которого она никогда так и не увидела, оставался болевым нервом в целом неприметной семейной летописи.

Дедушка-японец, подаривший внучке чуть раскосые тёмные глаза под соболиными бровями, был коммунистом.

Он приехал из Осаки учиться в высшую партшколу при Смольном, влюбился, женился, родился сын, Верин отец, но тут-то убили Кирова, начались ускоренные репрессии, контингент партшколы редел на глазах, и он… да, выбора у него не оставалось. Жена с ребёнком, однако, не последовали за ним в Японию, – бабушка не отважилась отправиться в далёкую чужую страну, да ещё с грудным ребёнком, и – произошёл разрыв; по любви и во имя любви, – думали, что разлука временная, они надеялись, конечно, на встречу, – улыбнулась Вера, беря Германтова под руку, – что было бы, если бы… я не знаю, зато благодаря бабушкиной нерешительности мы можем сейчас в этом чудесном месте гулять; они медленно шли к буддийскому храму, – слева, за тускло-зелёным рукавом Невки со скользившими на длиннющих игловидных лодках гребцами, вровень с водой серебрились ивы Елагина острова.

И как же получилась, что профессор и его аспирантка отправились на романтическую прогулку?

Германтов ведь против своих же правил пошёл…

Он ведь избегал даже внешне-безобидных, но лишь сколько-нибудь неформальных контактов с домогавшимися его мимолётной благосклонности, – хотя бы в виде потеплевшего взгляда или невольно обнадёживавшей улыбки, – девицами-красавицами в Академии, а об амурных контактах по месту службы вообще не могло быть и речи, нет уж, моложавый профессор был неприступен, при том, что чуть ли не горстями выгребал, когда возвращался после лекций домой, из карманов плаща, который он вешал в Академии на старинной, с изогнутыми деревянными рогами, вешалке в предбаннике кафедры, тайные записочки терявших контроль над сердечками своими студенток.

Выгребал в прихожей записочки, не читая, машинально рвал на мелкие клочочки, выбрасывал.

А Вера?

Сидел на кафедре, подбирал слайды для очередной лекции, не без удовольствия подолгу рассматривал каждый слайд на просвет, небо за окном было облачно-сереньким, а слайд при наведении на пригасшее небо загорался; кстати, и тогда это были пизанские слайды, в тот раз, – коллекция мраморных барельефов Пизанского музея, варьировавших античные мотивы, – чудные забавы богов и нимф; да, думал он тогда в пику Вазари, – полемические письма к Вазари он уже в те годы, задолго до практического написания эпистолярной книги своей, нет-нет да набрасывал в воображении, – Пиза-то издавна была повосприимчивее, чем Флоренция, к скульптуре и изобразительным слепкам антиков и, стало быть, к Ренессансу; ко всему в прохладном вестибюле Пизанского музея на чёрно-белом мраморном полу стояли античные, изукрашенные рельефами саркофаги; потом, наметив порядок слайдов, Германтов смотрел по своему обыкновению в окно на мягкую кисею из синеватых дождевых нитей над неожиданно высветлившимся горизонтом, смотрел на выгиб василеостровской набережной, пятнисто и жарко заливаемой вдали солнцем, на забитый машинами Благовещенский мост, впрочем тогда, задолго до последней реконструкции, это был ещё мост имени Лейтенанта Шмидта. Аля его позвала: Юрий Михайлович, познакомьтесь, это наша новая аспирантка.

И Веру он, обернувшись, тотчас же выделил из общего, несколько абстрактного академического цветника, и, подходя к ней, улыбнулся ей с искренней приязнью, мгновенно возникшей вопреки его строгим правилам: тёмно-каштановые гладко-блестящие волосы, расчёсанные на прямой пробор, соболиные брови, тёмно-карие, какие-то бездонные, с упомянутым уже наследственным разрезом глаза в опушке густых ресниц, чуть припухлые скулы, полные коралловые губы… стройная сильная шея вырастала из чуть покатых, как у дам на картинах прошлого века, плеч; на ней было лёгкое песочное платье с вырезом вокруг шеи, с изящной белой брошью, изображающей цветок лотоса… причёска, при простоте своей на первый взгляд, не лишена была известной замысловатости, считываемой уже вторым взглядом, – передние пряди волос направо-налево от пробора уходили за изящно прорисованные ушки, а сверху, поверх нижнего слоя причёски, ниспадали почти до плеч волосы с чуть загнутыми к шее концами.