Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Вот, пожалуйста: тип, любовь, судьба… тип, словно готовый позировать романисту тех канувших культурных времён, когда ещё писались и читались сложные книги.

Так, реальность: пресоблазнительная россыпь брильянтиков на чёрном бархате, как крупные звёзды на небосводе, в стекле, – призрак в плаще и берете.

А воспоминания, одолевающие на старости лет, – это прощания, – говорила Анюта, – прощания со всем тем, что было с тобой и у тебя, понимаешь? Ещё как теперь он понимал её, ещё как, но… – осенило Германтова, – у воспоминаний есть ещё и тайная функция, – это не только слезливо-пассивные прощания с прошлым, не только благодарности ему и попрёки, это, – дрожью пробивала простейшая мысль, которая почему-то никогда его прежде не посещала, – это расследование; скрупулёзное расследование – убийства. В конце жизни каждого поджидает смерть, этакое при рождении ещё запланированное Богом, задрапированным в тогу судьбы, убийство, и я… я сейчас, опережая смерть свою воспоминаниями о долгой жизни, превращаюсь невольно в сыщика-криминалиста: ищу мотивы будущего убийства, расследую ведущие к нему события и обстоятельства, перевожу случайности в ранг закономерностей, перебираю улики?

Улики жизни, улики жизни, – давняя книга его о скрытных зависимостях между Искусством и Жизнью отозвалась неожиданным обиходным смыслом: частная жизнь, оказывается, нафарширована уликами; убийство ведь без сна и отдыха подготавливается в течение целой жизни.

«Не забыть мне вас, милые очи…» – затихая, но не теряя внутренней звонкости, прощалась Вяльцева.

А что в то солнечное июньское утро, захлопнув крышку патефона, читал Гена на посошок?

Да, устрашающе-усыпляюще растянутая завязка… Всё, – усмехнулся Германтов, – как в жизни бывает; да, сперва, монотонность ритма, нарочитое опрощение предварительных смыслов стиха:

Растянутая завязка, почти всё это длинноватое стихотворение – завязка, а развязка-то – всего в одной строчечке, состоящей из одного слова.

Да, растянутая завязка понадобилась для того, чтобы затем, одним словом…

Подождём?

Что-то нарастающе загрохотало, из водосточной трубы весеннее нетерпение выдавило ледяную пробку, разлетелись в снежной пыли осколки.

А облачко заслонило солнце, стекло потемнело, смылись чёрные, красные, зелёные отражения машин.

Германтов отошёл от витрины «Аметиста».

Переключился светофор: зелёный… сорвавшись, помчались машины, и Германтов продолжил свой путь.

Лахтинская, Лахтинская… сразу за вывеской «Milano», за модной мужской одеждой и суши-баром, Лахтинская, – по этой невзрачной улице будто бы пронеслись революционным вихрем, – литературоведы так и не определили в какую сторону пронеслись, – блоковские «Двенадцать», а на углу Лахтинской и Большого будто бы был когда-то деревянный дом, где обитала Ксения Блаженная, а потом деревянный дом заменили каменным, но и его разрушила немецкая бомба, а теперь вовсе не «будто бы», а во всём натуральном блеске на том углу, на месте памятного дома того, а затем послевоенного сквера, – стеклянно-пузатый, как водится нынче, универмаг, нда, «Galleri Apriori», бравурный итальянский марш: «Giotto», «Trussardi»…

A priori, a priori, a priori…

На ступеньках универмага золотозубые смуглые восточные девушки в пёстрых платках бойко торговали мимозой, у каждой – охапка мимозы… миновал густое пряное пьяняще-тревожное облако.

А за универмагом – опять джакузи за стёклами, но – джакузи каких-то специфичных моделей: узковатые, какие-то тесноватые, рассчитанные всего на одну отмокающую персону; джакузи, похожие на ладьи, челны, пироги, гондолы.

Гатчинская, а-а-а, тут поджидала Германтова новация: джакузи снаружи были облицованы разноцветной мозаикой; что ещё придумают?

Звонок.

– Юрий Михайлович, извините, это Надя из «Евротура», у меня, к сожалению, неважные новости – оба венецианских аэропорта в ближайшие дни не будут принимать самолёты, лететь придётся в Милан, но вы не расстраивайтесь, Юрий Михайлович, худа без добра не бывает, сможете, – пошутила? – костюмчик или ещё что сверхмодное прикупить себе в Галерее, там шопинг отменный, все вещи брендовые, или в Ла-Скала сходите на «Богему»… нет, нет, не сердитесь, это я так шучу, а от Милана до Венеции на скором поезде ехать-то всего-ничего, менее трёх часов, и не бойтесь случайностей: поезда на этом маршруте в отличие от остальной Италии никогда не опаздывают, точнёхонько, как в Германии, ходят, а по поводу перерегистрации авиабилета на миланский рейс, которую «Евротур» возьмёт на себя, я вам обязательно перезвоню вечером или завтра утром, не беспокойтесь, я буду вас держать в курсе.

– В Милане по-моему два аэропорта, – Германтов прервал её сверхоптимистичную воркотню.

– Не волнуйтесь и доверьтесь «Евротуру», вы благополучно прилетите в главный миланский аэропорт Мальпенса.

Отбой.

Надя-спасительница держит исправно в курсе, и – будет держать, и случайностей не надо бояться, на этом, – спасибо.

Да, угол Гатчинской улицы, а заодно – уголок Парижа, кафе «Жан-Жак» с суриково-красным фризом, двумя тёмно-зелёными маркизами над огороженной деревянным барьерчиком с цветочными ящиками уличной верандой, и чуть дальше по Большому проспекту – французская, – если косметика, то само собою, французская, – косметика, а на другой стороне проспекта – вызывающе-нагло высится поросячьи-розовая, со скучным многоглазьем окошек, стена новой гостиницы, которую возвела богатая якутская компания, добытчица и гранильщица алмазов.

Милан, Милан, – вернулось раздражение, – Милан уж точно не значился в его планах, с какой стати он должен будет лететь в Милан? Разве что и впрямь приспело ему прикупить брендовый костюмчик, отметиться в ложе оперы, а он об этих своих насущных желаниях попросту ничего не знал.

Быстро шёл навстречу слепящему солнцу, машинально отсчитывал улицы: Ораниенбаумская, Стрельнинская, Колпинская… проскочил даже громадный дом архитектора Претро, зажатый между Ораниенбаумской и Стрельнинской улицами, дом, размером в квартал, дом, которым обычно не отказывал себе в удовольствии, задирая голову, хотя бы фрагментарно полюбоваться. Какое волнение всегда вызывал в Германтове этот мрачноватый громоздкий дом! Да, дом-мастодонт, – отборный модерн, одиноко, но так многозначительно втиснувшийся в непрерывный ряд из невнятных неказистых фасадиков и пестровато-бесстильной купеческой эклектики Большого проспекта. Оглянулся: блестели водосточные трубы, смыкаясь в перспективе проспекта в какой-то причудливо-скошенный жестяной орган. Да, лучший на его вкус, конечно, лучший благодаря мрачноватой таинственности своей дом на пути в Академию; романтический северный модерн, грубоватый, как натуральная гранитная скала с неровностями, рваными краями, лишайниками; вроде бы нарочито неотделанный дом, шероховато-фактурный, – сколько волнующе-темной символики, чувствовал Германтов, сгустилось в этой тяжеловесно-мощной «неправильной», аморфной на первый беглый взгляд композиции с массивными угловыми башнями; словно всё ещё сомневающейся в себе композиции, словно продолжающей придирчиво переигрывать себя, поигрывая щипцами-фронтонами, шатрами, мансардами, эркерами, стрельчатыми порталами, ищущими в свою очередь, но будто бы так и не находящими себе достойного места, хотя все места эти уже были найдены безошибочно, с изысканно-фантастичной точностью…