Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Мысли разбежались… поболтали, кажется, о книжке прозаика Базунова, кто-то его похвалил за то, как написал он о грустно клонящихся к воде каналов питерских тополях; а что, что оживило сейчас далёкий тот эпизод, захвативший внимание гостей, – эпизод таинственно-яркий, и сейчас затмевающий те застольные разговоры? Что оживило? – запавшие в память пение Вяльцевой, стихи Гены. А на Большом, – перед непереключавшимся светофором у Широкой улицы, – образовалась пробочка, загудели машины.

Звяканье посуды, смех…

И в сочетании с фоновым нестройным хором гостевых голосов, – Динабург весело рассказывал как поэты дразняще-переиначивали его фамилию, – шут-Кузьминский по-хулигански кричал с другой стороны Невского, от Гостиного, завидев как Динабург вылетал из почтового отедления Д‑11, – смотрите, – кричал, – люди добрые, смотрите, Диназабург идёт, а Кривулин, сама почтительность, не без подкола называл Дидемиургом: слова, слова, слова. А порой вырвавшись из гула голосов, заполонявшего звуковую память, каким-то неизменно волнующим далёким соло, слышалось Германтову дрожаще-дребезжащее пение, которое доносилось вовсе не с голубенькой виниловой пластиночки, выпущенной ничтожным тиражом и по счастливому случаю доставшейся Гене, а, казалось, из глубин времени; и, само собой, он слышал белые стихи.

И замолкал голос, Гена в угрюмой задумчивости листал самодельную свою книжечку, выбирал что бы ещё прочесть, но затягивавшаяся пауза пустой не бывала…

И хотя Головчинер по уважительно-понятной причине отсутствовал за именинным столом и без него произносились тосты, но и Бродского всё же не могли не держать в уме и вскоре, раньше ли, позже, а речь о Бродском обязательно заводилась: Бродский, как если бы все гости уже тогда, когда он только приземлился в США, были оповещены о вызревавшей за драпировками Нобелевского Комитета сенсации, по негласному праву «первого поэта» занимал центр ревнивых поэтических дискуссий.

Гена всё ещё листал с поникшей головой свою книжечку, – листал, листал, но кто-то не вытерпел:

– Бродский говорил, что свободный стих – это вино без бутылки или стакана.

– Мнение Бродского, замурованного в традиционной рифмике, для свободного стиха не имеет значения, – не пряча раздражения, не переставая листать с опущенной головой свою книжечку, молвил Гена, а тут кто-то вспомнил, что в своё время Набоков положил глаз на какой-то стих Бродского, даже переслал с оказией в подарок бесштанному, вернувшемуся из ссылки в Норинской Бродскому джинсы; раздался смех, Динабург затрясся и растормошив шевелюру, тут же её огладил, сказал, как бы поливая лошадиной дозой бальзама незаживающую Генину рану: рифмовальщик всегда рискует вляпаться в грязную историю, ему, к примеру, трудно устоять от соблазна срифмовать гомосека с генсеком, – Гена был доволен такой разрядке, перелистнув ещё пару страниц, решился:

– Ещё, ещё, – просили гости, потягивая коктейли; только что Гена кинул по льдинке и дополнительной вишенке в каждый бокал.

После стихов, – она, конечно, звезда граммофона, но и модернизированный патефоном голос звучит божественно, – закрутилась виниловая голубенькая пластинка: «в лунном сиянии снег серебрится…».

– Как продвигается роман? – с лёгким кокетством окая, спросил Дудин, пока Вяльцева под нежный шелест винила переводила дыхание.

– Дописал, – потупившись, отвечал Гена: помимо стихов, он, потакая странной своей любви, сочинял в последнее время прозу, действие его романа протекало в Петербурге и Крыму в начале века, прототипом главной героини была Анастасия Вяльцева, а в прототипе главного героя нетрудно было бы угадать…

«Не уходи, побудь со мною, пылает страсть в моей груди… – на фото в рамочке, на которое искоса поглядывал Германтов, – Вяльцева под кружевным, просвеченным солнцем зонтиком, – не уходи, не уходи…»

После того, как Гену упросили почитать новую прозу вслух и он, стараясь скрыть волнение, прочёл заключительную главу романа, заговорили о подлинной судьбе Вяльцевой, о фантастическом взлёте её популярности, о богатстве, недвижимости, – об особняке на Мойке, нескольких доходных домах на Карповке, – о внезапной смерти её, давке на похоронах…

– Её смерть символизировала конец серебряного века.

– Правда, что композитор Зубов, сочинявший музыку для неё, был в неё безответно влюблён?

Гена кивнул и опустил голову; в известном смысле, давно истлевший Зубов, – как впрочем, и все влюблённые когда-то в Вяльцеву, – покуда сам Гена был жив, оставался его соперником.

– У неё был муж, кажется, офицер, генштабист, – у Германтова что-то шевельнулось в памяти, в висках застучало: эпизод приближался?

– Они обвенчались тайно из-за её низкого происхождения, – полковник генштаба не мог жениться на какой-то певичке.

– И, кажется, муж её был отъявленным дуэлянтом.

– Ещё бы, у тайной жены столько было явных поклонников.

– Да, дуэлянт, – кивнул Гена, – какой офицер откажет себе в удовольствии пострелять? А в остальном был он, наверное, малоинтересным типом, за судьбой его я не пытался проследить, что было с ним после войны и революции я не знаю.

– Я знаю, – неожиданно для самого себя, но явно подчиняясь какому-то внутреннему толчку, сказал Германтов.

Вскинув голову, Гена посмотрел удивлённо.

Гости изобразили немую сцену.

А Германтов, прямо-таки физически ощутив, что память уже вставляет патроны в обойму всеми ожидаемого рассказа, ещё и увидел перед собою вовсе не бокал с коктейлем и сморщенными вишенками на дне, а клин шоколадного, «пражского», торта на синей тарелочке с золотым ободком, сквозь папиросный дым увидел Соню, разрезанный пополам арбуз и жёлто-оранжевые лилии на фоновой картине Боровикова.