Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Конечно, переехал он, как ясно стало чуть позже, чтобы здесь, в просторной трёхкомнатной квартире, и – заметим, – накануне эпохальных перемен, которых он всю свою жизнь тайно ждал, да так и не дождался, – умереть; не было бы несчастья, да счастье помогло… Перевёз все книги свои, – да, да, Германтов как-то повстречал его на этом углу, здесь вот, у «Аметиста», с перевязанной шпагатом стопкой книг; последняя ездка, – сказал устало и будто бы уже равнодушно; так: перевёз книги, расставил аккуратно на полках, так аккуратно, как только он и умел, и… Гена упадёт на кухне, а на поминках, на той же кухне, Драгомощенко засверкает круглыми большими очками и сошлётся на чью-то мудрость, – «когда дом достроен, приходит смерть», – и ещё Драгомощенко с несвойственным ему смущением втянет голову в плечи, механически как-то прочтёт своё: «всё приходило в упадок, даже разговоры о том, что всё приходит в упадок. Пространство двоилось, гнили заборы, консервные банки гудели от ветра…».

И ещё что-то дочитывал Драгомощенко про меланхолию фарфоровых изоляторов, про морозные сколы…

И что-то про мел, а что – не вспомнить уже.

Позавчера сказали по радио, что Аркадий Драгомощенко умер.

А Гена так же, как и Яков Ильич, – подумал Германтов, – замертво упадёт на кухне новой своей квартиры; никакого сходства не было и быть не могло между ними, антиподами, творческими и поведенческими, ну, ни-ка-ко-го и намёка на сходство, не смешно ли, – Алексеев и Сиверский, однако Гена-то, словно вторя печальному опыту Якова Ильича, тоже «достроит дом» и – упадёт.

И тоже – на кухне.

Широкая улица, – бывшая улица Ленина, помеченная бюстом вождя, партерным садиком…

Тёплый, почти что горячий пух летел навстречу ему.

Он возвращался в прошлое, а время дуло в лицо из будущего?

И всё ненужное, в данный момент ненужное, выветривалось из головы?

Так всё чаще казалось ему, всё чаще, – какой-то опережавший будущую реальность поток его овевал.

Интуиция? Интуиция тревожно включалась, а память начинала нашёптывать Генины стихи ещё за квартал от углового ювелирного магазина?

Справа, вдали, проступали сквозь густые кружения тёплой тополиной метели пластичные фасады Лишневского, одного его дома и, – чуть поодаль. – другого, а слева… да, – почти пришёл, – слева показался серо-охристый, туповато-тяжёлый, сталинских времён, дом: этот дом считался престижным, его называли «писательским», в нём успела пожить Ахматова.

Ещё и к входу в дом не свернул, а слышал уже застольные голоса: вот быстро взлетающий в ломкую высоту и глуховато-падающий голос Житинского, – о, упругий и лёгкий на подъём и слово Саша Житинский, один из первых компьютерщиков и первопроходцев Сети, студенческий чемпион по прыжкам в высоту, страстный автомобилист, гонявший по городу на стареньком распадавшемся «москвиче», приятель и жизнеописатель великих ленинградских рокеров, поэт-прозаик, – именно так, через дефис, поэт-прозаик с особенным, – фантастичным? – флёром, был тогда на пороге писательской славы: многие уже прочли тогда «самиздатовскую» абсурдистскую «Лестницу», печатать которую официально ни один журнал не решался, да ещё, кажется, был написан им к тому времени очаровательно-остроумный «Снюсь», – быстрый, летуче-лёгкий тогда, он таким же инерционно казался Германтову и в болезненной старости, когда ездил в синем солидном Опеле, а переходил тротуар от машины к двери издательства затруднённо-медленно, прихрамывая; он и умер внезапно, будто бы на лету, и почему-то – в Финляндии; да, нынче всё чаще стали умирать за границей… вот зазвучал мягко-напевный, бабий почти что, но с хрипотцой, голос Дудина, вот донёсся и пропал заливисто-тряский смех порывистого непоседы-Динабурга, вот броская и острая, как жало, самоуверенно-непонятная, высокомерно-твёрдо выговоренная строфа Драгомощенко, при этом, – вроде бы неотличимая от застольной реплики, а вот и тихий, как бы отмеряющий порядок простых многозначительных слов, выстраивающий из этих слов сложные ступенчатые композиции из строчек-смыслов, голос самого Гены, и ещё тогда украшали застолье умные дамы: поэтесса и критикесса, изящный физик-атомщик с шёлковыми светлыми волосами и трубкой, – впрочем, об июньских застольях у Алексева в предисловии к его роману замечательно написал Житинский, не стоило повторяться, не стоило, но всего один эпизод прошлого, почему-то, как заноза, засевший в памяти, захотелось снова проиграть Германтову, тем более, что давний памятный эпизод тогда, на том ритуальном пиру, получил развитие, – это для Германтова и воспроизведения того эпизода решающе важно, – был тогда на Алексеевском дне рождения и Соснин, точно, был, с чего бы иначе выделился из застольной разноголосицы его голос в нос, в мокрый нос? Соснин, помнится, в сезоны тополиного пуха аллергически хлюпал носом. А Шанского с Кузьминским точно не было на том дне рождения, – искать интеллектуальное счастье отправились в эмиграцию, да, знай наших: Шанский уже в тот год покорял Париж, а Кузьминский выкидывал свои эпатажные номера в Нью-Йорке. Что же до вездесущего, во многих компаниях обязательно выраставшего над столом с рюмкой водки или наполненным бормотухой стаканом в руке и сверхпривычно звучавшего Головчинера, то на днях рождения у Гены никогда его вообще не бывало, хотя Данька, что называется, стучал копытом у ворот любой из окультуренных пьянок, чудесно успевал даже за один вечер, как нанятый дед Мороз перед Новым Годом, продекламировать созвучные застольным тематикам тосты-строфы-катастрофы, – катастрофой называли явление самого Головчинера, – на нескольких пьянках в разных районах города, но тут-то от ворот он получал молчаливый, издавна узаконенный в глазах посвящённых поворот, конечно, конечно, Данька для Гены был персоной нон грата по понятной вполне причине, – не хватало ещё Гене у себя на днях рождения, столь тщательно им самим срежиссированных, слушать, как бестактный Головчинер декламировал бы, не зная удержу, стихи своего рыжего кумира, а так, в отсутствие досадливого декламатора, Гена себя чувствовал куда комфортнее…

Хотя и с выверенными гостями возникали шероховатости.

Гена хотел признания, очень хотел, если не сказать – жаждал, а Динабург, будто бы не зная об этом, – быстро-быстро, как бы проглатывая со слюною слова, говорил: какой был бы ужас – получить прижизненное признание! Сколько усилий пришлось бы тратить на самозащиту от нежелательных общений, почти принудительных, я очень быстро устал бы от славы и удовольствий, быстро состарился бы и – сдох…

Гена с молчаливым достоинством глотал пилюли, а Дудин, ловко поймав паузу в возбуждённой речи Динабурга, молвил: виноград зелен.