Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Недурно, совсем недурно, – мысленно зааплодировал Германтов вечной, но, в отличие от нынешних, молодых да ранних, талантливой революционерке с биографией; потом на экране появился вальяжный печальный Галич с гитарой: «мы проспали беду, промотали чужое наследство, жизнь подходит к концу, и опять начинается детство…».

Дослушал и направился к выходу.

Перешёл улицу Полозова, пошёл вдоль мрачновато-скучного, большого дома с одинаковыми окнами, лишённого хоть какой-то деталировки, если не считать мелких, почти незаметных рустов… этот тёмно-серый дом, – припоминал Германтов, – связан с именами известных людей, да, если память не изменяет, младший брат Чехова в этом доме затевал издание журнала, даже и сам в том журнале печатался под оригинальным псевдонимом К. Треплев; и ещё тут обитал некий поэт, тесно связанный с «Цехом поэтов» и, стало быть, с Гумилёвым, – не вспомнить никак простецкую фамилию и безвкусно-презатейливый псевдоним; беднягу, кажется, упекли в лагерь за найденные у него при обыске стихи, посвящённые расстрелу Гумилёва. И в этом же доме бывали Хармс с Введенским, и где-то тут же, поблизости, проживал их верный и дальновидный оруженосец Друскин, здесь он терпеливо собирал свой архив, вёл свой дневник, – будто бы навстречу, прямо на него, Германтова, брёл мимо витрины с манекенами и декоративным сором из бледных лепестков роз у их модно обутых ног Введенский в наглухо застёгнутом длинном пальто с поднятым воротником; опустил голову, проборматывал несложившиеся ещё, с чудесной сумасшедшинкой, строчки; призрак Введенского оживил тоскливую мысль об отце, о венецианском аукционе.

Не грузите себя вопросами, не беспокойтесь, – спасибо за милый совет.

Между прочим, и многие друзья-знакомые кучковались когда-то здесь, – удивлялся Германтов, – кто только из друзей-знакомых не обитал на Петроградской стороне, да ещё в пешеходной доступности от его дома.

Действительно!

Неделю за неделей, год за годом шагал он в Академию художеств по Большому проспекту, однако сегодня, – почему-то именно сегодня, – едва ли не все друзья-знакомые, упокоившиеся уже, но будто бы сегодня решившиеся с ним окончательно попрощаться, за компанию с историческими фигурами высыпали ему навстречу?

Высыпали навстречу, чтобы он с их помощью и себя-любимого, ещё несостарившегося, вспомнил?

Из витрины на Германтова смотрел с явным превосходством господин в плаще, так смотрел, словно всё, в отличие от визави, он узнал уже о себе и…

Если бы, если бы…

Ювелирный магазин «Аметист».

А за угловым «Аметистом» наступило лето, – в лицо Германтову щекочуще-ласково и густо, хлопьями, полетел тополиный пух; вечерело, слепяще било по глазам низковатое уже, начинавшее краснеть солнце, каждая пушинка вспыхивала в лучах радужным ореолом.

Но почему же вспоминалось это, а не то? – спрашивал себя в сотый, а возможно, в тысячный, если не в миллионный раз, Германтов, – почему? Ведь столько всего было до, после, а вот ведь, глаза слепило давно закатившееся солнце того самого дня.

Элементарная пространственная подсказка?

В «Аметисте» мерцали холодным светом прилавки в виде продолговатых стеклянных ящиков с драгоценностями. На чёрных подушечках, сразу за витринным стеклом, сверкали камушки.

Лето, жаркий тополиный июнь, – он шёл в гости к Алексееву, так редко выбирался в гости, а получилось-то так, что был на последнем дне рождения у него; Гена через каких-то полгода умер.

О днях рождения Геннадия Ивановича Алексеева мемуаристы, дожившие до новых времён и развязавшие языки, рассказывали как об особенных ритуализованных вечерах, перетекавших в белую ночь, а затем – и в раннее, до первых трамваев, утро; на вечерах тех из года в год всё будто бы повторялось во всех деталях, и такая, будто бы свыше заведённая повторяемость им, вечерам тем, несомненно, придавала дополнительную значительность, – шли годы, однако почти неизменным до поры, до времени, пока смерть щадила, оставался реестр приглашённых гостей, в привычном, – верилось, раз, но – навсегда! – определённом порядке, зная заранее кто будет справа-слева, гости рассаживались за прозрачным – небьющееся стекло, толстый плексиглас? – неудобно-низким, ниже колен, столом, в строгой череде подавались издавна опробованные и полюбившиеся напитки, – за столичной водкой и сухими грузинскими винами, белыми и красными, обозначенными вопреки местному их разливу привычными кахетинскими этикетками, выставлялись пузатенькие графинчики-колбочки с домашней смородиновой, – белой, красной, чёрно-лиловой, – наливкой, а уж затем следовали и сложно-придуманные хозяином забористые коктейли с кубинским ромом, кагором, вермутом, ванильным ликёром и – очаровательный штришок педантичного Алексеевского гостеприимства! – вишенками из болгарского консервированного компота, которые, когда разбирались уже бокалы, бросались каждому гостю в бокал, так сказать, индивидуально; ну а блюда были, преимущественно холодные, как бы плавно продолжающие закуски, но в расширенном ассортименте, – не разносолы, конечно, но некоторые из блюд, – ростбиф, фаршированные крутые яйца… – были отменно самим виновником торжества приготовлены и украшены нежно-лиловатыми кружочками лука, кудрявыми веточками петрушки, ломтиками лимона, – подавались эти блюда хозяином не без подобавшей случаю церемонности, со сменой тарелок… да, обязательно встречала гостей в прихожей, на верхней полке тёмного массивного стеллажа, хрустальная ваза с пионами. В справедливости рассказов об июньских днях рождения Алексеева, – рассказов, быстро ставших легендами, теперь, увы позабытыми, ибо вспоминать о них уже почти некому, – и Германтову довелось убедиться, несколько раз он, – один-два гостя оказывались всё же в статусе «переменных» гостей, – приглашался на ритуализованные празднества, правда, происходили те празднества, на которых бывал Германтов, ещё на Васильевском острове, в Гавани, в типовой тесноватой квартирке Гениных родителей, где и число-то гостей естественно ограничивалось малометражностью узковатой гостиной с окном в немой двор с серо-сиреневой полоской неба над жестяными крышами, из окна в гостиную влетали пушинки; а уж потом, когда случилось невнятное поначалу горбачёвское пришествие, которое вело, однако, – такое и не могло присниться, – к бессознательному демонтажу всей коммунистической системы, и Гене выпал счастливый, – невиданно-счастливый, – шанс переехать в просторную квартиру, на Петроградскую…

Чтобы быть поближе к Германтову?

Перехватил…

Нет, нет, шанс, которым не мог не воспользоваться Гена, словно выронила из условного рукава судьба.

И не мог знать Гена, что шанс не будет счастливым, напротив.