Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Экзамен?

– По-моему, несчастного триумфатора звали Джузеппе Менгони.

Слегка сжала его локоть, пробежал электрический разряд…

– Особенно трагично, погибнуть в канун своего триумфа, правда? – опять сжала локоть, посильнее, как если бы этим сжатием добавляла словам своим какой-то дополнительный, но одной ей известный смысл.

По Галерее слонялись вновь прибывшие, мелькали лица, знакомые уже Германтову по салону самолёта и аэропортовской толчее. Тут и там звучала русская речь, за стеклом Германтов увидел красавицу-попутчицу с эффектной, до бровей, каштановой чёлкой. Что у неё на столике? Так, сложный бутерброд с лососиной, ветчиной и пармезаном. «Зачем мне заглядывать в чужую тарелку, – поразился Германтов, – зачем? Прими всё как есть, прими всё как есть, – ничего не объясняя, повторял наставление своё внутренний голос, а Германтов уже вновь не мог разобраться в себе, в противоречивости своих чувств и мыслей. – Я не забыл её, ничего не забыл, хотя минуло двадцать лет, а когда её увидел – испытал страх и радость?» С внезапным появлением Веры он лишился краткого анонимного счастья, которым упивался в Мальпенсе, да пожалуй ещё и раньше, едва очутившись в воздухе; его опять одолевали неясные тревоги, а ведь всего несколько часов назад он безмятежно смотрел в иллюминатор на политые солнцем Альпы.

Вернулись на Соборную площадь.

– Мелкотравчатые снобы со всего света, очутившись в Милане, непременно заваливаются в Zucco, чтобы попить кофе с кампари, а чем мы хуже…

Кремовые скатерти на столах, деревянные складные стульчики, бутылочное сияние, и золотом про чёрному: Zucco; скромная роскошь?

– ЮМ, вы редкостный мастер оксюморонов, – улыбалась Вера, машинально раскладывая на коленях накрахмаленную салфетку, а Германтову вспоминался Шанский. Осмотрелся: тоже австрийские гены? Холодноватые молодые женщины, тщательно прибранные, причёсанные, – выверенные движения, тихие голоса, еле слышные мелодичные звоночки мобильников.

– Знаете? Точно таким же мраморным сувенирчиком, уменьшенной большой игрушкой, которую теперь продают в Милане на всех углах, – Вера повернула голову к сувенирной скульптурке Собора, белевшей на полке за барной стойкой, – разбили в кровь физиономию Берлускони.

– Знаю, видел расправу над харизматичным премьер-министром по телевизору. За что ему, в его же вотчине, в Милане, выбили зубы, поломали нос?

– Чересчур жирный кот.

– Здешние духовные пролетарии даже знаковую достопримечательность архитектуры готовы использовать как подручный булыжник?

Им принесли капучино в высоких чашках и по ломтику песочного пирога; Вера зачерпнула ложечкой с длинной тоненькой ручкой пену с раскрошенным шоколадом, сказала: вкусно.

Ввалилась шумная русская компания, а-а-а, складчатый затылок, привет…

– Этот, – кивнул на складчатый затылок Германтов, – в отличие от Берлускони, не кот, а Кит.

– Почему не Слон? – спросила Вера.

– Я знаю, что Кит, я с ним в самолёте летел.

– Логично!

– А почему подумали вы, что это должен быть Слон?

– В детстве меня замучил вопрос: кто сильнее – кит или слон?

– Логично!

Официант уже спешно подносил ржущей компании земляков солидную – тёмный куб с горлышком – бутылку кампари, антипасту и продолговатое блюдо с устрицами в толчёном льду, украшенное ломтиками лимона и водорослями.

– Русские – выгодные клиенты Zucco, – сказала со знанием дела Вера, – им можно скормить вчерашние и даже позавчерашние устрицы.

– Не будем дожидаться заворота кишок у этих обжор. Всё? – они встали.

Солнце доедало летучие клочки тумана.

Оглянулись прощально на собор, пики с фигурками святых блаженно тянулись к солнцу.

И, надев дымчатые очки, вернувшись в свой таинственный образ, Вера сказала вполне обыденно:

– Погода отличная, в Ломбардии сухой свежий воздух, ощущается близость гор, а в Венеции в последнее время стоит отвратительная липкая, как над болотом, жара, ночью льют дожди, и с утра пораньше – жара; а зимой и того хуже – промозглая сырость, холодные туманы, даже дома не согреться никак, хотя зажжён камин и можно залезть под плед. А снаружи – наводнения, жить приходится в резиновых сапогах, такая злость, бывает, берёт, что хочется, чтобы над куполами и колокольнями поскорее сомкнулись гнилые волны.

– Так мечтали о Венеции, а полюбить её не смогли?

– Вы сами говорили, что мечте не стоит встречаться с действительностью.

– Теперь, коли встреча всё-таки состоялась, посоветую нечто сугубо практическое. Когда бредёте по площадям и набережным в сапогах по щиколотку в воде, а привычных границ тверди земной и вод лагуны не видно, не стоит по инерции переходить вброд глубокий канал Сан-Марко.

– Я буду осторожна, ЮМ. Но… что ещё нравится вам в Милане, не в музеях – в самом этом странно безликом городе?

– Пожалуй, малоизвестный дворик с восемью разноликими бородачами-атлантами с базами пилястр вместо ног.

– Я так и подумала; вы там медитируете? Но учтите: малоизвестный этот дворик с меланхоличными атлантами издавна популярен у чернокнижников, по ночам маги и колдуны всех мастей, бывает, устраивают там, под взглядами каменных бородачей, свои радения…

– Вы как будто принимали в тех ночных радениях участие…

– Было дело, я ведь колдунья, – загадочно отвечала Вера и тут же смиренно спрашивала: – А кто, кто вылепил этих, таких разных бородачей?

Экзамен?

– По-моему, Леоне Леони.

– Ему, кажется, покровительствовали Аретино и Тициан?

– Было дело.

День и впрямь выдался отличным, солнечно-прозрачным, приятно было пройтись пешком рядом с волнующе красивой женщиной, и Германтов пожурил себя за напрасные страхи. Да и милая болтовня в кафе если и не умиротворила, то притупила мнительность, которая ему заменяла бдительность; колдунья так колдунья… Удивительно ли, что он уже не паниковал, воспринимал всё, как есть? Сегодня, в субботу, он ведь в соответствии с планами своими и должен был днём добираться из Милана в Венецию, и существенно ли то, что добираться сегодня в Венецию будет он не на поезде, как намечалось, а на вишнёвом Saab с колдуньей за рулём? Завтра, в воскресенье, как, собственно, и изначально планировалось – в программной памятке, которую прислала Надя, значилось: свободное время, – будет вдыхать он художественные флюиды венецианской атмосферы, будет «настраиваться» на встречу с виллой Барбаро, а в понедельник, пусть и в «тяжёлый» день… И как хорошо, что вновь послана ему судьбой Вера, в этом даже померещился ему судьбоносный знак! Вот она, формотворческая – почему нет? – неожиданность: разве сюжеты самых ярких из его прошлых книг не рождались благодаря неожиданным вторжениям в пространство ещё неясного замысла Кати, затем – Лиды? А теперь Вера волей судьбы призвана освежить его изношенную душу чем-то нежданно-животворным, преобразовать материю замысла чем-то, что нельзя рационально придумать, чем-то, чего до сих пор не хватало для завершения главной книги…