Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– С вами не соскучишься.

– Я постаралась.

– Давно?

– В начале девяностых, я проводила экскурсию в Исаакиевском соборе для итальянской тургруппы и…

– И Беретти, профессионально рассматривая мраморы-малахиты Исаакиевского собора, ещё и очаровал…

– Не так! На соборные красоты он вообще не смотрел, а с меня не сводил глаз. К тому же была зима, трещал тридцатиградусный мороз, и у Беретти появился дополнительный повод задержаться в тёплом соборе.

– Всё у вас получается, как по заказу, одно к одному.

– Скоро будет очередной автогриль, да вот он уже, как по заказу, – сбрасывала скорость Вера, – остановимся?

И, ловко крутанув руль, покатила к паркингу. Автогриль надвинулся и заслонил солнце своим трёхэтажным, горизонтально зависшим над шоссе балочным телом.

И опять, тут как тут, над крышей автогриля – «Беретти», расписавшийся с эффектным росчерком в небе.

«Вера Беретти… Колоссальный успех предъявлен с подкупающей естественностью! Вдобавок к богатствам и престижу, подаренным мраморной империей, её имя теперь так романтично-красиво звучит и пишется, – думал Германтов. – Ещё один весомый аргумент в её пользу на чашах весов, двадцатилетнее заочное соревнование мною безнадёжно проиграно».

И ещё вот о чём думал: разглагольствуя о том о сём, задевая то обыденность, то самые высокие сферы, они как бы обманывали друг друга и странным образом соглашались с этим взаимным обманом – довольно-таки неестественный диалог и ему, и ей позволял укрыться за словесной завесой, чтобы, говоря по сути на автомате, выиграть время, попытаться осмыслить…

Также подумал он – и много раз ещё об этом подумает – о своей пассивной роли: Вера задавала вопросы, он должен был отвечать.

Белый кафель идеальной уборной, аромат озонатора – пожалуй, аромат был поострей и погуще, чем в аэропорту.

Этажом выше – блеск нержавейки, никеля, самообслуживание с выскакиванием из автоматов каких-то жетончиков с номерами, талончиков со штрихкодами.

– Сколько премудростей надо усвоить, чтобы съесть среднестатистическую лазанью из микроволновки.

– Не ворчите, ЮМ, вы отлично справились, вам любые автомат-премудрости по зубам, – отпила воды. – А завтра съедите эксклюзивные спагетти, я вас приглашаю на домашний обед.

Отпила воды.

– Я за вами наблюдала, читала ваши книги. Уклончивость в отношениях, поведении, но какими же определёнными – до режущей остроты доведёнными – были ваши концепции! Я удивлялась, как много вы успели сделать за эти годы, теперь хочу порасспрашивать, можно?

– О чём же?

– О будущем.

– Помилуйте, Верочка, я же не звездочёт.

– Я не об абстрактном будущем, а о конкретном, и не очень далёком. Каким вы его видите, когда пытаетесь угадать?

– Мрачным, тут и угадывать нечего с учётом моего возраста.

– Вам мерещится чёрный фон?

– Частенько, это, признаюсь, навязчивое видение.

– Чтобы не упираться в чёрный задник, зайду со стороны искусства… так, по-моему, вас легче растормошить. Как вам «Смерть в Венеции» – сегодня, в контексте прожитых лет? Когда-то, лет двадцать тому назад, в нашей беседе о ленте Висконти вы по какой-то косвенной аналогии предсказали кончину КПСС… Это же ваш конёк: поместите-ка классическое произведение в новый контекст и…

– Вам сразу бездоказательные выводы вынь да подай? – улыбался Германтов.

– Не растекаться же по древу…

– В каком-то смысле Томас Манн своей новеллой и следом за ним – Лукино Висконти своей лентой проиллюстрировали гипнотичные ожидания шпенглеровского «Заката Европы». Ошибочного пессимиста Шпенглера ругали все кому не лень за преувеличения и передержки, за некорректные уподобления жизненного цикла культурной эпохи жизни, от рождения до смерти, отдельного человека. И, кстати, сам Манн тоже его поругивал, однако же отдал ему дань. Теперь же, спустя век, Шпенглер вновь вполне актуален – он описывал конкретный период европейской истории, однако удачный заголовок стал отделившимся от привязанного к своему времени содержания, в известном смысле универсальным символом, но… постараюсь не растекаться. Локализовавшись в венецианских декорациях – историческая сцена в Венеции давно была заменена театральной, – новелла Манна и фильм Висконти с очевидностью изображали культурно-историческую паузу, в которой цепенела тогда Европа в ожидании неминуемого заката. И вот, видим мы, закат на весь двадцатый век растянулся, вместив как ужасы революций с кровопролитными войнами, так – затем – и мирную эпоху эконом-процветания, этакую тишь и гладь политкорректного гедонизма взаймы, ослаблявшую мало-помалу европейский духовный стержень. Итак, сперва, возможно, была генеральная репетиция заката, кровавая, но – репетиция. Или возможно, что в двадцатом веке мы видели лишь первый закатный акт, а теперь, в начале нового века и заодно – нового тысячелетия, настала и новая пауза: Европу опять ждёт закат, возможно, что драма наша – двухактная.

– Так какой он нынче, контекст?

– Скучный, я бы сказал – гнусновато-скучный.

– ЮМ, пожалуйста, поподробнее…

– Мы наблюдаем скучный финал европейской вольницы. Думали ли яркие бунтари шестьдесят восьмого года, что стригущие под одну гребёнку правила игры их детям и внукам незаметно навяжут из Брюсселя безликие еврокомиссары и комиссарши в одинаковых костюмах.

– Которые даже половые отличия намерены снивелировать… – подхватила со смехом Вера.

– Бесполость – их идеал!

– Как тут не заскучать…

– Вот видите, контекст ещё скучнее, чем я сумел его расписать. Закат занимается в пустословной скуке.

– А в качестве выводов – всё те же похоронные настроения? После заката ведь наступает ночь.

– Увы.

– Мы с террасы своего дома любим на закат смотреть: монастырь Сан-Джорджо-Маджоре сначала загорается, потом медленно-медленно угасает и…

– В венецианском театре всё наперекор географии, всё по-своему, видимый закат в Венеции – на востоке.

– Правда! А во втором акте, который придётся на наше время, мировая закатная драма повторится как фарс?

– Чем не последняя надежда? Хоть посмеёмся…

– Сейчас всё безвкусно смешивается: может быть, получится драма-фарс? А неподдельная драма, драма всерьёз, уже в историю не вернётся?

– Вам, колдунье, виднее.

– В путь, – встала Вера.

Пискнул Saab; пристегнулись, помчались.

– Как много всё-таки вы успели за двадцать лет, – повторила свою мантру Вера, – двадцать лет затворничества?

– Не преувеличивайте! Я ещё лекции читал, гулял по Петербургу, ездил за границу, где меня преследовала загадочная незнакомка в тёмных очках.

– Преследовала, переполняясь белой завистью, – так много успели и совсем при этом не изменились, в глазах всё те же синие огоньки… А книги – каждая неожиданная.