Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Внятно? Одну тайну попросту подменяя другой?

Словно зазвучало эхо долгих кухонных разговоров с Катей.

Усмехнулся:

– Это и есть познание.

– Но почему, почему?

– Потому что причинная логика худо-бедно управляется лишь с линейным временем, которым мы оперируем в быту, а вот Сложное время, Большое время, как и само искусство, алогично в принципе и представимо исключительно образно, то бишь, образы Сложного и Большого времени есть, а самого-то времени – нет. Да и не удивительно это – сама Вселенная наша возникла из тьмы безвременно и беспричинно.

– Почему же?

– Вероятнее всего, Вселенную создал не Бог, а Случай.

– Вот так номер!

– Так как до Большого взрыва, ставшего началом начал, не могло быть даже зачатков линейного времени, то и у Бога не было и доли секунды на то, чтобы порождающий взрыв придумать и подготовить.

– Вы шутите, ЮМ?

– Если кто и шутит, то – физики, точнее, астрофизики.

Слева за деревьями уже расстилалась бледная озёрная гладь, подмывающая округлую, как огромный валун, пятнисто зазеленевшую гору. Вера слегка повернула руль. «Сантромино, – объявила она, – последний привал». Вокруг респектабельные седовласые синьоры шуршали распахнутыми Stampa или Repubblica, а они у широкого окна кофейни попивали espresso, и рассеянно следили за стоянкой черных «Мерседесов» и «Ауди» – завтра, когда закончится уик-энд, миланская знать отправится по домам – и, выйдя из кофейни, осматривали обсаженную пальмами, спланированную выдумщиком Леонардо очаровательную маленькую треугольную площадь… И уже ехали они, ехали, то касаясь чего-то серьёзного, от чего у Веры делался твёрдым взгляд, то обмениваясь милыми колкостями, и бетонные заборы с цехами казались вновь безжизненными и бесконечными, но неожиданно у съезда к Вероне зацвёл миндаль.

И заборы вскоре исчезли, цеха и ангары, собранные из листов гофрированного металла, будто бы расступились, потом цеха и ангары исчезли тоже, и кучно забелели там и сям домишки с коричневыми ставнями, связанные белокаменными просёлками, появились лепившиеся по склонам террасы с масличными деревьями, фруктовыми садами, террасы поддерживались бурыми – ниже-выше – подпорными стенками. Вскоре, однако, ехали они уже по прямой скучной дамбе, по сторонам которой плескалось мелкое голубоватое море, и, свернув…

На заасфальтированную кое-как, с заплатами, площадь вслед за ними свернули тяжёлый исполин-автобус с туристами и синий внедорожник «Ниссан». Из «Ниссана» вышел полноватый и рыжеватый, с большими залысинами, мужчина средних лет в добротном, но из лёгкой ткани, вероятно, английского пошива, костюме…

Германтов открыл дверцу: жарко, очень жарко.

И смрадно – от выхлопных газов.

И – пыль, пыль.

Суета сует – хлопали дверцы машин, поднимались багажники взвихряя пыль, подкатывали автобусы, из них выскакивали гиды, бежали наперегонки к причалам, чтобы поскорее договориться с капитанами-владельцами плавсредств; скучиваясь и озираясь, ожидали команд от поводырей туристы.

Тут же – хаос реклам, биотуалеты, торговые автоматы, стекляшка-закусочная, лотки с зачерствевшей навсегда пиццей.

Внимание Германтова, однако, сосредоточилось на уродливой полосатой коробке пятиэтажного паркинга. Над плоской крышей коробки, по центру её, были укреплены гигантские буквы: VENEZIA.

– Вот ведь, – заворчал Германтов, – поэтические натуры подплывают к Венеции по морю, любуясь тем, как она, сказочно румяная царица, встаёт из вод, а я прибываю с чёрного хода и тому, что всё это, – осмотрелся, – действительно Венеция, должен поверить на слово.

– Сейчас убедитесь, что вас не обманули, – они уже шли к причалам, к покачивавшимся вапоретто; когда за последним плавным поворотом Большого канала показался ponte dell Accademia, Вера улыбнулась: – Ну вот, и мы проплыли по реке Красоты сквозь свой Небесный Иерусалим, – и напомнила: – завтра к пяти часам я вас жду к обеду, – протянула карточку с точным адресом. С моря подул встречный ветерок, Вера достала из сумочки, накинула на плечи тончайшую золотистую шаль. Когда борт вапоретто прижался к пристани Giglio, спросила с обновлённой улыбкой, и покровительственной, и чуть ехидной: – Не заблудитесь? – и добавила, касаясь щекою его щеки: – берегите себя и не забывайте, ЮМ, завтра у вас день насыщенный, напряжённый, – улыбнулась, – и с обильными угощениями, а послезавтра и вовсе сверхтяжёлый день, – понедельник, тринадцатое число.

Как он мог заблудиться? Да он зрительно помнил форму каждого камня мощения на calle Gritti, на коротком пути от пристани к гостинице. Вот и Santa Maria Zobenigo, привычно взял вправо – вдоль по узенькой набережной, вот и его невзрачный отельчик, в тупичке у campo San Moise. Удобно, похвалил свой давний выбор Германтов, в каких-то двух шагах всего от аркады Наполеоновского крыла Прокураций и, само собой, от Сан-Марко, ну а пахучая близость общественной уборной к аркаде, сразу же за которой – Пьяцца, его не могла смутить. К тому же склеивались тут самые разные пространства, разные улицы, неприхотливо-серенькие – с вполне респектабельными, даже роскошными, как Frezzeria хотя бы, с её модными витринами. Германтов вошёл в маленький вестибюль – одна стена бледно-свекольная, другая бледно-салатная, да, весёленькая огородная свежесть: даже старые и вполне добротные дома норовят ныне превращать в «евроремонтный» новодел из крашеного гипрока.

Над стоечкой-конторкой возвышалась толстенная матрона, которая могла пройти бы кастинг Феллини; пообщавшись с компьютером, она царственно протянула электронную карточку-ключ. Германтов поднялся в свой скромный номер.

И почувствовал себя смертельно усталым.

За окном – небо, потемневшие стены, крыши с тусклыми отблесками на черепичных скатах и – в награду – одинокий белёсый купол… Санта-Мария-делла-Салуте, совсем рядом.

Низкое солнце выскользнуло из номера, оставив на стене румянец смущения, который, впрочем, быстро померк.

Широкая кровать под пёстрой шёлковой накидкой, столик с цветком в вазочке, стандартная – бессмертный вид на Сан-Джорджо-Маджоре – ведута на пористой голубенькой стенке, дверь в душевую, овальное зеркало.

Да, хорош! В качестве комментария ему припомнилось достойное мнение относительно безжизненных по природе своей гостиничных зеркал, в которых ты сам – последнее, что хочется видеть.

Он решил лечь спать, поскольку ждал его завтра напряжённый, а потом, послезавтра – сверхнапряжённый и тяжёлый, если верить колдунье, день. Но, конечно, сразу не смог заснуть.

Вчера в это время он, празднуя окончание домашнего «карантина», в своё удовольствие попивал вино на своей кухне и подумать не мог бы о… Beretti, Beretti.

О Вере Беретти, научившейся манипулировать душами.