Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Но сегодня у Германтова было совсем немного времени на «атмосферу» – к пяти часам он был приглашён на обед.

И сегодня он хотел по пути лишь заново глянуть в церкви Санто-Стефано на Тинторетто и сразу же выйти к мосту Академии. Сегодня, в отличие от прошлых многократных посещений Венеции, он не собирался даже заходить в Галерею Академии изящных искусств – на аттике: accademia di delle arte – и подниматься в зал номер 5, к «Грозе».

Смотрели ли вы когда-нибудь с моста Академии – какого-то игрушечного, будто бы собранного из спичек, – на купола Санта-Мария-делла-Салуте, белеющие там, вдали, над потемнело-красными крышами, торжественно помечая в небесной выси устье Большого канала?

Восхитительный вид, не правда ли?

И в какой-то степени неожиданный, всегда, сколько бы ни выпадало вам любоваться им, – неожиданный!

Помните, campo Santo Stefano перетекает в удлинённую, как бы служащую вам шорами campo San Vidal, и, освободившись по воле стихийного режиссёра от каменных шор этой кулисы, медленно восходите вы на одноарочный деревянный мост Академии: слева от моста, на переднем плане, высится оранжеватый, с известняковой готической вязью дворец Кавалли Франкетти, у цоколя – плоский причальчик для лодок, с красно-белыми столбами, с чугунными фонариками на тонких стоечках, и рябь, всплески, и щекочущие ноздри запахи разогретого дерева, водорослей и гниющей тины, и солёный, как кажется, ветерок вдруг освежающе долетает с моря, и – в кульминации восхищения – развёртывание слабо выгнутого полотнища сомкнуто-разновысоких фасадов – все оттенки умбры, красной и жёлтой охры с тонкой графикой поверхностного декора, – властно обрывается беломраморным восклицанием в конце пространственной фразы; большой и малый купола делла-Салуте неподвижно плывут в небесной голубизне.

Но, сойдя с моста, он тотчас вновь попадал во «внутреннюю» Венецию – он с полчаса бродил уже по улочкам Дорсодуро.

Преимущественно по тем узеньким, с коленцами и ответвлениями улочкам, что тянулись в сторону Санта-Мария-делла-Салуте вдоль Большого канала, за слоем дворцов – вот задний фасад дворца… а вот это что? Да, задний фасад дворца Барбариго с встроенной церковью, а это, на переломе улицы – дворец Дарио? Именно здесь, вдоль Большого канала, имели обыкновение прогуливаться снобы разных времён и народов, но Германтов мог и не следовать канонам продольных моционов, мог, подчиняясь случайным импульсам, сворачивать и на поперечные улочки, утыкаться в затхлые, образованные убогими домишками тупички, чтобы затем возвращаться и…

В нос ударила вонь из чёрного хода какой-то закусочной, а через шаг всего запахло свежим тестом.

Он любил состояние беспечных бесконечных плутаний. Путь его то и дело ломался, он действительно непроизвольно сворачивал, возвращался или, выйдя к тому ли, этому узенькому каналу, радуясь нежданному сквознячку, вертел головой в поисках мостика. Путь его, неизменно догадывался здесь Германтов, воспроизводил петляния его мыслей и – каким-то образом – сердечную аритмию. Кирпичная плоть кровоточила – сколько ран, ссадин; пятна серых штукатурных струпьев на красном, сетка побегов и рваные пятна робко зазеленевшего плюща. В редких прорезях меж домами мелькали лицевые дворцовые фасады противоположного берега Большого канала, а на переднем плане то тут, то там над крышами живописно обшарпанных домов, дразняще возникали белые статуи святых, обелиски, колёса-волюты, купола – большой и малые; и как бы сама собой оформлялась цель: он, спотыкаясь без конца взглядами, шёл к делла-Салуте, но – непрямым путём.

Он и глаз-то больше не поднимал.

Над Дорсодуро зависало дивное культурное облако, сколько художников, поэтов обитало здесь, однако…

Чтобы никакое возвышенное впечатление не вмешалось… Н-да, престранная задачка для пилигрима в Венеции – не замечать возвышенного… Но так было, так он себе приказывал: смотреть под ноги.

Вот теперь-то я увижу камни Венеции, бормотал под нос, не метафорические камни, не камни с намертво сросшимися с ними культурными ореолами, а исключительно натуральные: плоские, выщербленные, испещрённые морщинками, мимикрирующие в свето-теневых узорах. Он видел неровно уложенные плиты, блеск их и трещинки на них, рыжие хвойные иголки в швах, видел слоистые цоколи, каменные столбики и – боковым зрением – чёрнолаковый борт, ультрамариновый клин брезента, колебания мутно-зелёной воды, и вот уже – потемневший низ церкви, срезанный профиль какого-то пьедестала… и бутылочное стёклышко, абрикосовую косточку, розовую лапку голубя. Глаз задевал и случайные ошмётки отшумевшего карнавала – белая маска раскисала в дождевой луже, а вот и ещё одна, засунутая в урну; заострённый мыс Дорсодуро, машинально подумал, увидев маску, похож на птичий клюв.

Как заметил он остерию?

Оштукатуренный потолок с накладными тёмными балками; старенькие деревянные панели подпирали периметральную полку с вазочками, кувшинчиками, на столах – чистенькие скатерти… И небесно-синие бокалы на стойке, да, точно такие же, от стеклодувов с Мурано, как тот, что остался дома, на стеллаже. Съел на поздний завтрак пышный омлет с креветками и выпил белого холодного вина; за окном – гравийная площадочка, глянцевый куст.

Хорошо!

В отличном расположении духа подставил солнцу лицо: пересекались канальчики, смыкались мостики.

Колебались отражения, блики.

Он был один, опять нахлынуло на него внезапное анонимное счастье.

Сумка привычно оттягивала плечо, солнечные лучезарные лезвия взрезали и будто бы раздвигали камни… Какая-то радостная путаница путей-направлений, тупичков и прорезок вдоль узких канальчиков, обходов и переходов, а в глазах – подвижные наслоения ракурсов, живописных фактур: он брёл сквозь среду, собранную из неустанно вибрирующих контуров и мазков. Если бы выпало ему жить в Венеции, он непременно поселился бы в Дорсодуро, в его чрезмерной живописности; умбра, охра, краплак с разводами плесени, вкраплениями мха, травинок, зазеленевших в расщелинах штукатурки, послужили, наверное, натуральным пособием для славных венецианских колористов. При этом многие из живописно обшарпанных, каменных, но словно торопливыми ташистами изображённых домов, обступавших Германтова, дышали уютом, под окнами, в ящичках, ярко расцветали цветы, в открытых окнах весело порхали пёстрые занавески, из окон доносились голоса, смех, звуки фортепиано…

– А tavola, a tavola… – созывал детей на трапезу – к столу, к столу – женский певучий голос за одним из открытых окон.

А за другим окном мажорно тряслась кровать, и ещё за одним тряслась… Ну да, сиеста – вторая ночь, как шутят итальянцы; оставалось надеяться, что пока трясутся миллиарды кроватей, мир находится в равновесии.