Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Не собирается ли она и его сделать объектом своих манипуляций?

Он вновь перелетел из Петербурга в Милан, повторно проехал из Милана в Венецию, прокручивая разговоры с Верой, двусмысленные, похожие на зашифрованные беседы двух тайных агентов; потом она помахала ему с борта отчаливавшего, чтобы доставить её к дворцу на Словенской набережной, вапоретто; и на бис запел Лещенко… «Их позабыть нельзя, они горят передо мной».

В тёмных её глазах, больших, будто бы выросших за эти годы, но с японским разрезом, вспыхивал золотой огонь.

Она – скучала?

По нему скучала или – всего-навсего – скучала по русской речи и душещипательному русскому мелодизму?

И хотела как-то, хоть каким-то поведенческим жестом отделить себя от своей же жизни, такой удавшейся – с чего бы иначе разъезжала она по Италии на шведской машине?

Русская венецианка-колдунья, только летающая не на помеле, – на Saab'е; с ней не соскучишься! Что ещё завтра приоткроется, за обедом? Он думал о Вере то много лучше, чем она есть, – как о доброй фее, неожиданно встретившей его в Мальпенсе, чтобы ему принести творческую удачу, то куда хуже, чем она бы того заслуживала, – как о мстительной интриганке, вздумавшей его эффектно унизить. Ну конечно, ей почему-то покровительствуют сверхъестественные силы, она настропалилась управляться с мистическими полями и… Перебрал в памяти шарлатанскую терминологию магов и экстрасенсов, к которой не мог относиться сколько-нибудь серьёзно. А если не злословить попусту, что она всё же имела в виду, когда сказала: из чинквеченто – в текущую современность?

Что?

Вера выведала что-то о его замысле, хотя он замыслом своим ни с кем не делился? Узнала что-то, расколдовав, как мистический хакер, его компьютер? Но сейчас-то не гадать стоило – узнала ли, не узнала, – а принять всё как есть и ничего не бояться… кто чего боится, то с ним и случится?

«Принять, принять», – перебивая его бестолковые мыслишки, не забывал своих наставлений внутренний голос.

Да и как не принять? Поздно сейчас было бы сожалеть, что не справился с неожиданностями, безропотно отдал инициативу. Сейчас спать надо, спать, спать, – утро вечера мудренее.

Так, вспомнит он уже ночью, проснувшись от раскатов грома, шума ливня и хлопанья деревянных ставен, с утра надо будет зайти в церковь Санто-Стефано, благо рядом; там поздний Тинторетто, три полотна.

И вспомнит он сумрачный неф, шероховатые, с ромбовидным рисунком, полы, колонны, инкрустированные румяным веронским мрамором, и – три полотна… Такой будет зачин дня.

Тихонько посапывая до сих пор, застучал кондиционер.

На потолок лёг розоватый отсвет фонаря.

Так, кофе, так – три полотна Тинторетто; и в витринках – там и сям, по периметру продолговатой площади Санто-Стефано – многочисленные фото венецианских карнавалов, отчёт за несколько десятилетий: чёрный блеск воды, белые маски; тысячи ряженых заполняли набережные из года в год, из века в век.

И сейчас ещё не все гуляки сняли карнавальные одежды. В кафе за соседним столиком сидели двое с птичьими клювами, в чёрных плащах; не мешают ли маски им есть и пить? С края мраморного столика свисали их треугольные шляпы… Большие, тяжёлые кисти одного недвижимо лежали на столике, другой тонкими пальцами потянулся к тарелке с крошечными пирожными.

Осмотрелся – куда направиться?

В Венеции у Германтова были свои ритуалы, причём многочисленные и словно бы измельчённо-дробные, как и сами городские пространства. Он так к ним, ритуалам своим, привык, что, по правде сказать, и на «Хилтон-Киприани» со всеми его комфортабельными соблазнами не согласился, чтобы не ломать причудливой повторяемости и сугубо условной последовательности начинавшихся от порога его неприметной гостиницы милых маршрутов, из микровпечатлений от которых, собственно, и складывалась венецианская атмосфера.

А погружение в атмосферу было, как мы хорошо помним, главной из намеченных им себе целей перед завтрашней поездкой в Мазер; впервые на прогулку по Венеции Германтова отправляла вполне конкретная, деловая цель.

Пролетали века, а Венеция не менялась, по этим – именно по этим кривым улочкам-переулочкам, именно вдоль этих канальчиков – ходили когда-то Палладио и Веронезе, а теперь ему, Германтову, надлежало увидеть то же самое, что видели когда-то они, проникнуться их состоянием и…

Впрочем, дело делом, а Палладио с Веронезе могли ходить ведь и тут, и там, поэтому и ритуальные маршруты Германтова, как и прежде, могли варьироваться.

Бывало – если он никуда особенно не спешил, – из гостиницы он направлялся к campo Santo Stefano, причём вовсе не для того, чтобы ритуально поклониться трём поздним полотнам Тинторетто, а исключительно для того, чтобы искусственно удлинить маршрут. Как бы в подражание упругой водной топографии Большого канала, Германтов интуитивно выписывал свою сухопутную петлю по тесным – всё вкривь и вкось – пространствам изнаночной, «внутренней» Венеции. Стартуя, как правило, на campo Santo Stefano, где варили отменный кофе – чашечка ароматной горечи ему позволяла отложить завтрак, – он, плутая, но вышагивая как бы «по тылам красоты», как бы вдоль тут и там возникавших торчков задних фасадов знаменитых дворцов, которые нарцисстически смотрелись в Канал, непроизвольно выходил к Риальто, чтобы потолкаться затем на живописном рыбном рынке. Если же рыбная торговля ко времени его прогулки бывала уже свёрнута, он спускался с моста Риальто и углублялся в Сан-Поло, чтобы и в песочно-пепельном, распадавшемся на фрагменты с доминировавшими церквями, многозначительно-мрачноватом Сан-Поло выписать свою пешую петлю, этакий внушительный крюк, собранный из ломаных отрезков пути меж несколькими оживлёнными площадями. Сначала просторная площадь между дворцом и церковью – campo San Polo, затем – campo dei Frari, затем, за каналом, продолговатое пространство campo Santa Margherita, где множество баров-бистро и кофеен, можно сделать привал, пропустив чашечку кофе или стаканчик вина, и наконец, незаметно очутившись уже в Дорсодуро, можно выйти к campo San Sebastiano. Можно даже войти в церковь с росписями Веронезе и постоять над плитою его могилы, а уж затем медленно идти к завтраку сквозь квартальчики Дорсодуро или же сразу выйти к истоку набережной Дзаттере и далее… Однако сначала, сойдя с Риальто, задерживался он у большого и довольно-таки хаотичного фруктово-овощного развала: пучки рукколы, головки цветной капусты, спаржа, зеленоватые ещё помидоры, подгнившие авокадо, персики с синяками на щёчках. Тут же, у наклонного стенда, мозаично выложенного дарами садов-огородов, – грубоватый, даже хамоватый продавец, скуластый, со свинцовыми глазками; много лет в жару и под дождём торгует он здесь, на спуске с Риальто, сделавшись для Германтова живым символом венецианского постоянства.