Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Поднялся на горбатый мостик.

И – солнце маслянисто полыхнуло в тёмно-бурой воде, задрожал островок серебристо-голубой ряби, и тяжело заколыхалось у выбеленного волнами известнякового цоколя одеяло густо-зелёной тины; пахнуло тухлой рыбой… Подплывала гондола без пассажиров, у мостика пузатый гондольер слегка пригнулся, чтобы не расстаться с соломенной, с красной лентой, шляпой.

И вспомнились страницы со всплесками вёсел и музыкально-гортанными вскриками гондольеров, предупреждавших криком своих собратьев, подплывающих, но скрытых ещё за поворотом канала, за выступом или углом дома… Фон Ашенбах, обезумев, не отдавая себе отчёта в том, что он делает, преследовал объект своего тайного вожделения, а Германтов вдруг увидел Веру – в апельсиновом лёгком платье и белых босоножках, с двумя мальчиками… Один, младший, с маленьким цветастым рюкзачком за спиной, бежал вприпрыжку чуть впереди, а старший, лет двенадцати, с маминой рукой на плече… Вера с сыновьями шла вдоль канальчика, и Германтов, тоже обезумев, покорно расплющивался и прижимался к шершавым стенам, наивно полагая в этой двухмерной призрачности своей, что так он сделается незаметным и даже сам контуры себя-плоского, слипшегося с каменными поверхностями, не сможет различить при взгляде со стороны, хотя сердце его, объёмное и даже выросшее в объёме, так отчаянно выпрыгивает из плоскости и так колотится, что аритмичные удары вполне могли бы выдать его присутствие. Он, как бы не отделяясь от стен, крался следом. О, если бы Вера услышала удары сердца его, если бы обернулась под давлением его жадного взора, он был бы позорно разоблачён, но тут Вера с сыновьями исчезли за дверью дома…

Он даже подумал, что их вообще не было в натуре, что это было видение.

И ещё подумал: а кем сам он был только что? Анекдотичной жертвой внезапной старческой похоти?

Медленно прошёл мимо симпатичного коричневого дома с балкончиком и портальчиком под белым лучковым фронтончиком.

С балкончика его не окликнули.

И упала на него синяя тень, и уже казалось ему, окутанному тенью, что кто-то неотступно за ним следит.

Он, оглянувшись, вздрогнул: к нему неторопливо приближались двое в чёрных плащах и белых масках, но на глазах его преследователи растаяли в воздухе.

Какой же смысл был во внезапном возвращении Веры в его жизнь? Да ещё накануне решающей поездки в Мазер…

Или никакого смысла не надо было искать – это всего-то одна из попутных случайностей? И случайно любовь вернулась? «Вернулась, вернулась», – робко зашептала надежда, всё ещё опьянённая эротикой, которая вчера была разлита по капсуле, нёсшей их, двоих, через Ломбардию, но что дальше? «Ничего!» – внутренний голос охладил надежду ушатом воды. «Ничего», – повторил уже с внушительно-спокойной твёрдостью и даже с оттенком сочувствия внутренний голос. Каждый шаг, каждое слово, воспринимаемое как шаг, было бы разрушительной ошибкой. И не от такой ли ошибки красноречиво предостерегал Верин тёмно-золотой взгляд? У любви и у сумасшедших поступков во имя любви не было шансов, ясно, что у него, успешного маститого профессора со спортивной осанкой, шансов похитить Веру было куда меньше, чем у мальчика, возмечтавшего когда-то похитить Галю Ашрапян. Однако фортуна вряд ли от него отвернулась – любовь, подмешавшись к сложной гамме чувств, бередивших Германтова накануне поездки в Мазер, обещала превратить и само свидание с виллой Барбаро, и дальнейшее написание-дописывание книги об «Унижении Палладио» в духовное приключение. Да, собственно, приключение уже началось в миланском аэропорту, сегодня продолжится за обедом.

Хорошо-то как!

В просвете между домами мелькнула солнечная набережная с мачтами и затенённый задник Джудекки.

Мыс Дорсодуро сужался, канальчики уже с почти равными промежутками рассекали мыс поперёк.

Остановился на мостике через последний, ближайший к оконечности мыса канальчик. Слева было краснокирпичное аббатство Сан-Грегорио, почти вплотную к другому берегу канальчика громоздились величавые рельефно-белые стены и купола делла-Салуте, в перспективе канальчика, на противоположном берегу Большого канала, виднелся рыжевато-красный, с резными арками и мраморными балюстрадами дворец Контарини-Фазан, а вот справа, если посмотреть в обратную сторону, был просвет пошире, в перспективе его и была солнечная набережная Zattere с мачтами какого-то проплывающего кораблика и затенённый задник Джудекки. Но внимание Германтова неожиданно привлекла витринка книжного магазинчика.

У входа в книжный магазинчик по загадочной причине висело рекламное объявление с адресом на нескольких языках: «Тайский массаж, эротический, мыльный». Рекламку, близоруко приблизившись, изучали двое мужчин – один высокий, лёгкий в движениях, другой пониже и поплотнее – в чёрных длинных плащах и белых масках с клювами… В их повадках-движениях, колыханиях складок чёрных плащей была какая-то жуткая жестокая красота.

И как им, соискателям интимного массажа, не жарко в их тяжёлых карнавальных одеяниях на палящем солнце?

Две маски с клювами заинтересованно повёрнули головы к витринке магазинчика; среди прочих новинок увидел и Германтов книгу, так их заинтересовавшую: «Унижение Палладио»?! Да! – Lumiliazione di Palladio. «Как, как? Я же пока эту книгу не написал, как она тут могла появиться…» – он был ошеломлён. Страшные маски, однако, повернули головы к нему, как если бы распознали в нём автора книги и давали понять, что даже намерения его написать что-нибудь в этом роде были бы наказуемы, а уж от авторства готовой книги ему точно не дадут откреститься.

Машинально протёр глаза: ненаписанной книги не было, ретировались и двое в чёрных плащах и белых масках.

«Чертовщина какая-то», – недоуменно отшатнулся от витринки Германтов, но сразу же и прилип к ней взглядом, так как увидел ещё одно объявление-плакатик, тоже на нескольких, как и рекламка тайского массажа, языках: «Отмечаем столетие великой новеллы» и даты: 1911–2011. Тут же, на обтянутом синим бархатом подиуме витринки, был милый развальчик из разноязыких изданий «Смерти в Венеции» и – россыпью – видеокассеты одноимённого фильма Висконти.

Юбилей как двигатель не только торговли, но и культурного прогресса? Германтов толкнул звякнувшую колокольчиком дверь.

В магазине – маленький прилавок из тёмного дерева, у которого девушка сонно листала Пруста на итальянском. Был и совсем маленький стеллаж с аккуратно выставленными на нём книгами Эко; помимо главных романов – «Поэтики Джойса», «Шесть прогулок в литературных лесах»… Здорово! Но тут же почему-то был выставлен и непотопляемый Дэн Браун.

Эко, последний из великих нечитаемых авторов, был бы, наверное, оскорблён сомнительным соседством с Королём профанаторов, подумал Германтов и увидел на прилавке свою книгу, точнее – фактически – две книги: да, «Джорджоне и Хичкок» на русском и итальянском: Giorgione е Hitchcock.